Изумруды, рубины, алмазы мудрости в необъятном песке бытия

Это ты ушла, улетела, и вернулась вновь стайкой бабочек в Колесе Сансары…

Да?..

Но как бездонно мало… мало… мало…

Как бездонно мало Колесо Сансары… рядом с человечьим дыханьем…

Но Фатя! Фатя!

Весенняя трепетливая возлетающая упадающая алмазная бабочка бабочка бабочка человечья…

Где ты?..

Где твой однодневный, но вековечный, неизъяснимый, неупиваемый, вечномедовый, вечнопыльцовый, вечнолюбовный полет?..

Ах, Фатя! Небесная бабочка жемчужная! Паутинка! Былинка, пылинка полевая! Духовитая тропинка… Алмазная слезинка…

Журавлиное пуховое перышко летящее кочующее в весенних ветрах, в лазоревых небесах…

Летящее и на землю не упадающее…

Фатя!

Где ты?

Ужели?

На земле?

Тебя?

Я больше?

Не увижу?..

А только в небе наша Вечная встреча…

1990 — 11 апреля 2010

Чаша золотистая… Чаша колосистая…

…Если только можно, Авве Отче,

Чашу эту мимо пронести…

Пастернак

…Что ждет нас впереди — могилушка земная

Иль домик у реки — на самом краю рая?..

Z

…Я устал от русских наших бескрайних бед…

И ноздри, глаза, уши и душа моя наполнены дымом несметных пожарищ…

И уже близок последний пожар Всея Руси Тысячелетней…

Уже… при дверях огнь пожирающий стоит…

И вот я приехал на Кипр, чтобы очарованно бесшумно анонимно упокоиться умереть в одном из древлих блаженных виноградных монастырей…

Но!.. Вот она!..

…Младая полунагая мать — девочка сама еще — с коляской бредет плывет по кипрской приморской летней пустынной от полуденной жары аллее аллее мандариновой апельсиновой…

О Боже!..

Новорожденный молочный агнец спит сладко разметавшись безвинно раздольно ангельски от жары сладко млея прея улыбаясь…

А она глядит на меня талыми васильковыми русскими забытыми глазами — на Кипре нынче много русских да и в иных странах много русских беженцев несчастных…

А она в одном купальнике золотистом почти нагом обнаженном призрачном, чрез который как туманная косточка в перезрелом златом персике иль винограде сквозит загорелая сокровенность телесность курчавость ее… подстриженный ухоженный лакомый газон лужайка тайная родник жизни вечнопульсирующий, лоно несметное, из которого исходят все человеки, и куда яро устремляются спелые мужи, как бабочки на сладкий огнь…

О Боже…

Где-то она загорает плещется нагая, а я не знаю…

И русские захожие детские невинные очи очи ее тало текут как у всех младых кормилиц матерей рожениц недавних

И губы напоенные избыточные и груди едва не разрывают едва не раздвигают едва не разрушают тугой купальник

И груди пылают пирамидально округло и соски кишащие чешутся от губ сосунка сиреневые питающие рвутся томятся напоены чрез воздымающийся купальник

И груди готовы кормить истекать исходить млеком родильным первозданным

О Боже… чудится мне, что я младенец сосущий у сосков моей матери…

Я гляжу на нее, тоскую, тлею, наливаюсь… плоть моя становится вином бродильным…

Тело грешников — вино дурманное… и душа грешников дурманная…

А меж грудей ее, меж двух горячих песчаных верблюжьих барханов, меж двух русских снежных ледяных холмов живодышащих холомов — золотой крестик колышется, колеблется, живет, воздымается… разве может он закрыть укротить бушующую плоть ее…

А под крестиком смоляная родинка лучится маслянистым антрацитом… родинка пылает…

И я вспоминаю древнеперсидских поэтов, сладостно неудержимо болезно непоправимо неизъяснимо воспевающих эту несметную родинку:

Если та ширазская турчанка
Заберет мое сердце с собой —
За одну ее черную родинку —
Я отдам Самарканд с Бухарой…

А я что могу отдать?.. Усталую жизнь мою, уже готовую к смерти?..

А я гляжу на эту вечную ненасытную родинку и — о Боже!.. прости мне — хочу по-щенячьи лизать, лелеять ее пересохшим языком моим…

Язык мой чует, алчет ее…

Я чую, как задрожит она переспело, томно, змеино, гулко, как древо от топора, если я возьму губами родинку ее…

О Боже… Но крестик сокрывает родинку…

Но кроткий золотой небесный малый крестик сокрывает умиротворяет великий земной соблазн…

Но сокрывает ли?..

О Боже!.. Где я? что я?..

На далеком Кипре, где некогда бродили вечные Апостол Павел и Лазарь воскресший, а теперь бредем тленные я и она…

И они брели Тропами Вечной Мудрости в Царствие Небесное… И нам завещали Эти Тропы…

А куда бредем мы, слепцы, по пыльной аллее соблазна искушенья под апельсиновыми и мандариновыми златоплодовымии златоблаженными деревьями?..

…А я одиноко бреду по пустынному полуденному пляжу и вот с ней встречаюсь… схожусь… сшибаюсь… насмерть… задыхаюсь… радостно…

И я был сладко хладный, готовый к смерти в каком-нибудь древлем кипрском монастыре, а вот вдруг увидел ее и задыхаюсь блаженно замираю маюсь стражду и радостно умираю от счастия внезапного, словно дальная младость встала предо мной на пустынной пылкой жаркой аллее апельсиновой мандариновой одинокой приморской…