Изумруды, рубины, алмазы мудрости в необъятном песке бытия

И тут утешенье русское наше?..

И тут загробное упованье наше?..

Да что-то я не утешаюсь и не уповаю…

О Боже…

И я устал, измучился, иссох от бесконечных рыдалистых бед, смут, несчастий Родины моей, душа моя переполнилась страданиями и разрушает плоть мою, как река в половодье рушит берега и прибрежные домы…

И я пришел на Кипр, где мечтаю упокоиться в древних монастырях, где течет древлее блаженное виноградное воскресшее Православие вдали от тысячелетней утомительной кровавой русской Голгофы… да…

Всякий русский человек нынче устал претомился наклонился сгорбился от двухтысячелетней Голгофы…

И я устал и пришел на лазоревый Кипр умирать…

Древние китайцы после пятидесяти лет уходили из семьи, из родного города в далекие новые города и там брали новое имя, и творили новую семью, и новых друзей, и новую судьбу…

Иль я буду, как Лев Толстой — этот Лаокоон душной змеиной семьи — ждать 80 лет и, наконец, бежать от семьи в смерть… от смерти медленной в смерть мгновенную…

Воистину говорит Спаситель: «Враги человеку домашние его»…

О Боже!..

Но я гляжу на золотистую трепетливую, как крылья стрекозы, мою…

Мне тронуть, задеть ее?..

Руку протянуть к золотистому спелоплодовому апельсиновому мандариновому обнаженному купальнику ее?..

Ах, все врата ее еще открыты…

Но я опускаю голову словно колос богато обильно перемлелый без косаря клонюсь обреченно к земле…

Тогда она бездонно улыбается мне и трогает коляску, и тихо чародейно чудотворно плывет мимо… шелест крыл стрекозы плывет мимо… навек…

А я встаю на цыпочки и не дышу, чтобы не разбудить жемчужномлечного агнца, который мог стать моим сыном, а она женою…

…О Боже! помоги мне… да Чашу эту младую распахнутую готовую напоить да усладить — да пронеси да мимо мимо мимо…

И она проплывает небесно улыбаясь и навек уходит из жизни моей в золотистом купальнике своем… шелест крыл стрекозы уходит…

Ах, на голове у нее мужская соломенная шляпа, а из под шляпы обильно вьются падают свергаются колышатся серебряно ликуют лучатся белосоломенные выгоревшие до живых жемчугов власы власы колосья тучные русские ее, выгоревшие льны ржи пшеницы, которых не осталось в русском сгоревшем поле поле полях, где один бушует победный острый желчный бурьян сорняк…

Но ее колосья богато маются плещутся по ее лицу, сокрывая его, а в колосьях ее дивных влас живут влажные синь-васильки фригийские русские глаза невинно покорно на меня глядят молят ждут… текут плачут что ли они…

…Ах, возьми… кликни… пожалей… приюти… окрыли… утешь меня… мя…

Ах, прощай… прощай… прощай…

Ах, далеко залетели вы русские живые васильки полевые далеко забежали бежали от Расеюшки родины своей…

Ах живые васильки — вселенские сиротки мои…

И я не смею поднять глаза вослед, а только кротко вижу несметно полукруглые неистово тугие плывущие навек уходящие ядра ягодицы полнолунья луны луны полулуны златистые златистые златистые Ее…

Тугие… гладкие… живые… неслыханно нечеловечески округлые… как двухфунтовые русские зимние яблоки антоновки, которые медово доспевают в соломе зимой, а эти доспели налились под кипрским солнцем…

Ее яблоки на миг отвлекают усмиряют меня… мя…

О Боже…

Тогда от жары и от страха, что она уходит, ушла навек из бедной погоревшей жизни моей, я кричу иль мне чудится от жары, что я кричу:

— Ай! Эй! Ах!.. Ты уходишь… а не сказала мне даже имени твоего… Как имя твое?.. Хоть его на прощанье мне скажи… шепни… прокричи… Хоть имя твое останется со мной…

Тогда она поворачивается ко мне, и в глазах у нее слезы, и она шепчет, улыбаясь увядая уже умирая для меня, смиряясь:

— У меня редкое имя… Меня звать… Россия… Расеюшка… В детстве меня звали Роса… Так меня назвали мать и отец мои…

Они были сельские учителя, но когда школу закрыли, они остались без работы, стали пить… и сгорели от паленой водки, как тысячи русских беззащитных людей…

Но в моей коляске — сынок… Я назвала его Ваня… Иван… Иван Грозный… Он будущий Пророк Руси… Он изгонит бесов из Руси… как Минин и Пожарский… Он отомстит за всех убиенных и обиженных… за весь народ Русский безвинный…

И она улыбается ускользающей таинственной уже нездешней завораживающей райской улыбкой средневековых мадонн…

Мне чудится, что так улыбалась и улыбается Всевечная Богоматерь… Покровительница Руси… Ее Хозяйка…

И она уходит… уплывает…

Но имя ее навек остается со мной…

О Боже… какое дивнотрепетное пшеничнозолотое кроткое святое имя… Россия… Роса… Расеюшка…

О Боже…

Чашу Золотистую колосистую да пронеси… да мимо… мимо… мимо…

Я же приехал упокоиться умереть неслышно в кипрском виноградном блаженном монастыре, а здесь плывет царская земная урожайная колосистая золотистая неупиваемая непригубленная непогубленная непочатая Чаша Жизни сия…

Помоги, Господь…

И что ж Ты воздвигаешь Чашу эту на пути к Тебе…

О, вот бы с Ней обнявшись неразлучно уйти в сладчайшую смерть…

Но что я?..

Спаси Господи душу мою и тело грешное…

И спас…

И Чаша прошла…

И все врата ее закрылись навека…

Но может быть будет вечная встреча Там?.. Там?.. Там…

О Боже…