Изверг

В их компании, где он всегда был на втором плане, немного удивлялись, но лишь перебрасывались ничего не значащими репликами, ставшими вскоре чем-то вроде ритуала: «Ты не видел Жан-Клода в последнее время?» Нет, его не видели ни на лекциях, ни на практических занятиях, и никто толком не знал, где он пропадает. Самые осведомленные намекали на несчастную любовь. Флоранс отмалчивалась. А он, один в своей квартирке с наглухо закрытыми ставнями, превращаясь мало-помалу в призрака, надо полагать, с горьким удовлетворением думал о том, что до него никому нет дела. Возможно, ему, как ребенку — а он в сущности так и остался ребенком-переростком, — даже хотелось умереть в своей норе, одиноким, всеми покинутым.

Но не все его покинули. Незадолго до рождественских каникул кто-то позвонил в дверь и не унимался до тех пор, пока он не открыл. Это была не Флоранс. Это был Люк, как всегда, раздражающе энергичный и абсолютно неспособный посмотреть на вещи с какой-либо иной точки зрения, кроме своей; Люк, который так старался быть душой-человеком, что непременно подсаживал голосующих на дороге, вызывался помочь друзьям, когда они переезжали, и энергично хлопал их по плечу, если им случалось приуныть. Можно не сомневаться, что он выдал Жан-Клоду по первое число, встряхнул его хорошенько, десять раз повторил, что вешать нос — последнее дело, и пристрастие Люка к штампам не покоробило его друга, который сам этим грешил. Оба вспомнили на следствии ключевой момент тогдашнего разговора. Они ехали в машине Люка по набережной Соны, один, сидя за рулем, говорил, что именно тогда, когда доходишь до предела и опускаешься на самое дно, нужно найти в себе силы от него оттолкнуться, чтобы вернуться на поверхность, другой слушал угрюмо и отрешенно, как будто уже с другого берега. Не исключено, что у него мелькнула мысль все рассказать Люку. Как бы тот отреагировал? Сначала наверняка сказал бы что-нибудь вроде: «Ну ты и вляпался, а кто виноват?» Потом, с неизменным своим здравомыслием, кинулся бы искать способ поправить дело, что было возможно и вполне реально, но предполагало признание. Люк научил бы его, что делать, сам бы все устроил, может, даже взял бы на себя труд поговорить с деканом. Было бы так легко положиться на него, как полагается на своего адвоката мелкий правонарушитель. Но, с другой стороны, выложить ему правду — значило пасть в его глазах, хуже того, пришлось бы снести его недоумение, град вопросов: «Нет, Жан-Клод, это же бред какой-то! Ты можешь мне объяснить, зачем ты это сделал?» В том-то и дело, что нет! Он не мог. Да и желания не имел. Он так устал.

Затормозив у светофора, Люк повернулся к другу, пытаясь поймать его взгляд. Он не сомневался, что причиной депрессии Жан-Клода стал разрыв с Флоранс (в каком-то смысле это было верно), только что он внушал ему, что девушки переменчивы и ничто еще не потеряно. И тогда Жан-Клод сказал, что у него рак.

Это не была обдуманная ложь, нет, скорее мечта, которую он лелеял уже два месяца. Рак — вот что решило бы все проблемы. Рак оправдал бы его вранье: если скоро умрешь, какая разница, сдал ты или нет экзамены за второй курс? Флоранс прониклась бы к нему сочувствием и оценила бы наконец, как и все так называемые друзья, которые, сами того не сознавая, и за человека-то его не считали. Слово вырвалось само, и он тотчас ощутил его магическую силу. Выход был найден.

Он со знанием дела выбрал для себя диагноз — лимфаденома, заболевание своенравное, с непредсказуемым течением, тяжелое, но не всегда смертельное и не мешающее больному годами жить нормальной жизнью. Ему-то оно, можно сказать, позволило жить нормальной жизнью, укрывая от всех и от него самого его ложь. Кое-кто из близких узнал, что он носит в себе бомбу замедленного действия, которая рано или поздно убьет его, а покуда спит, затаившись в его клетках. Он вскоре обмолвился о ремиссии, и тем самым тема была закрыта. Думается мне, ему нравилось воображать нависшую над ним угрозу именно такой и, зная, что она неотвратима, убеждать себя, что все случится еще не скоро; то есть после кризисного периода, когда он считал себя конченым человеком и не жил, а существовал в ожидании неминуемой катастрофы, теперь это был больной, знающий, что катастрофа неминуема, ничего не поделаешь, каждый час может стать последним часом ремиссии, но несмотря ни на что решивший жить, даже строить планы и снискавший своим скромным мужеством восхищение близких. Признавшись в лимфаденоме, а не в обмане, он как бы выразил более понятными окружающим словами нечто слишком личное и неизъяснимое. Будь его воля, он и правда предпочел бы заболеть раком, а не ложью: ведь ложь — это тоже болезнь, со своей этиологией, с риском метастазов, с невысокими шансами на выживание, но судьбе было угодно, чтобы он подцепил именно эту болезнь, и не его вина, что он ее подцепил.