Изверг

Решив — а произошло это спонтанно и почти сразу — написать о деле Романа, я хотел было рвануть на место событий. Поселиться в гостинице в Ферне-Вольтере, прикинуться пронырой-репортером с мертвой хваткой. Но я плохо представлял себе, как стану ломиться в двери, которые скорбящие родственники, естественно, предпочтут захлопнуть перед моим носом, как буду часами распивать горячее вино с местными жандармами и отыскивать хитроумный подход к секретарше следователя. А главное, я понял, что меня интересует совсем не это. И даже если я проведу собственное расследование или сумею проникнуть в тайны следствия, ничего кроме фактов я не узнаю. Подробности финансовых махинаций Романа, и как он год за годом обустраивал свою двойную жизнь, и какую роль сыграл в ней тот или иной из его близких — конечно, все это я и так со временем разузнаю, но это мне ничем не поможет, потому что интересует меня совсем другое: что творилось в его голове день за днем, когда он якобы уходил на работу; на протяжении всех этих дней, когда он не торговал, как думали сначала, оружием или государственными тайнами, а всего лишь, как полагали теперь, бродил по лесам. (Мне запомнилась последняя фраза одной статьи в «Либерасьон», фраза, из-за которой я окончательно «заболел» этой историей: «И он уходил блуждать в одиночестве по лесам в горах Юра».)

На этот вопрос, который и побуждал меня засесть за книгу, ни свидетели, ни следователь, ни эксперты-психиатры мне ответить не сумели бы — это мог сделать либо сам Роман, поскольку остался жив, либо никто. Полгода я колебался и наконец решился написать ему через посредство его адвоката. Не было в моей жизни письма, которое далось бы труднее.

«Париж, 30 августа, 1993 г.

Месье,

мой поступок может Вам не понравиться. Тем не менее я хочу попытать счастья.

Я писатель, на сегодняшний день у меня вышло семь книг, последнюю из которых я посылаю Вам. С тех пор как я узнал из газет о трагедии, виновником которой и единственным уцелевшим оказались Вы, она не дает мне покоя. Мне хотелось бы, насколько это возможно, попытаться понять происшедшее и написать об этом книгу — опубликована она может быть, разумеется, только после того, как состоится суд.

Прежде чем приступить к написанию, мне важно узнать, как Вы воспримете мой замысел. С интересом? Враждебно? Безразлично? Будьте уверены, что во втором случае я от него откажусь. Если же Вы проявите заинтересованность, то, надеюсь, согласитесь отвечать на мои письма и, если это разрешается, принять меня.

Поверьте, мною движет отнюдь не праздное любопытство и не погоня за сенсацией. Так поступить, как Вы, не мог обычный преступник или безумец, но человек, доведенный до крайности силами, с которыми он не в состоянии справиться, именно эти страшные силы я и хочу показать в своей книге.

Как бы Вы ни отнеслись к моему письму, я желаю Вам, месье, побольше мужества и прошу Вас поверить в мое глубочайшее сочувствие.

Эмманюэль Каррер»

Я отправил это письмо. И только какое-то время спустя — слишком поздно! — с ужасом подумал о том, как может подействовать на адресата название прилагавшейся книги: «Я жив, а вы мертвы».

Я ждал.

Я говорил себе: если вдруг каким-то чудом Роман согласится со мной поговорить («принять меня», как я церемонно написал в своем письме), если следователь, прокуратура, адвокат не будут против, то эта работа заведет меня в такие дебри, о которых я не имею ни малейшего представления. Если же, что более вероятно, Роман мне не ответит, я напишу книгу «по мотивам» этого дела, изменю имена, место действия, обстоятельства, дам волю фантазии — и это уже будет просто художественный вымысел.

Роман не ответил. Сколько я ни обхаживал его адвоката, он даже не пожелал сказать, передал ли мое письмо и книгу.

Итак, отказ.