Изверги

Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход – он, не ровен час…

Ан погоди-ка еще, друг Яромир!

– Слышь, старейшина! – Кудеславов голос лязгнул холодным железом, и Яромир невольно обернулся на этот лязг. – Ты бы, старейшина, головы не морочил ни мне, ни им! – Мечник ткнул пальцем себе за спину, указывая на вроде как передумавшую расходиться толпу. – И не напирай на меня брюхом-то, со мной по-злому не сладить. Это с Кудлаем твоим легко: разок в рожу двинул, глядь – а в яме уж не тот покойничек, что был прежде. Так?

– Ты что плетешь-то? – Яромир недобро прищурился. – Хворый, что ли? Аль белены нажевался?

– Его у старицы по голове бревном зацепило, – сообщил тот же голос, что недавно пробовал рассказать о Злобиной горькой доле.

– Оно и видать, – ухмыльнулся старейшина. – Иди, говорю, отдохни! И не ершись. Добрые дела твои все на виду, никто у тебя твое не отымет. А уж где провина – там провина. Ты вот Кудлая помянул, так позволь и мне то же… К примеру, так: Кудлай, папоротник, Весёлая Ночь… Уразумел? Вот и ступай себе.

На какой-то осколок мига Мечника взяла оторопь.

Кудлай да Весёлая Ночь… Ишь, чем пугнул – костром! Выходит, старейшина знает?.. Э, плевать! Не осмелится родовой голова на открытое обвиненье. Обвинить тебя – значит, раскрыть Кудлаеву тайну, на которой, небось, Яромир пащенка как на верёвке водит. Порвётся верёвка, и пащенок такого наговорит – тому же Яромиру в отместку за разглашение… Но кто ж мог ему, Яромиру-то?.. Кудлай бы скорей язык себе откусил… Зван? Он же сам наказал помалкивать… А ты лишь однажды, недавно, во время мордовского приступа – и то не проговорился, а так, малость самую… Незнающий бы хряка с два понял, но Яромир вроде как испугался (ты ещё вообразил, будто за твой рассудок). Так кто ж мог?.. Неужто подсмотрели? Но кто?! Девка, за которой Кудлай?.. Вздор, сразу бы растрещала по всей… Кого же еще тогда могло в этакую-то даль?.. Боги пресветлые! "Ищут не там, где ближе, а там, где есть"… и тогда, когда есть – так?! Ай да догадка… но о ней позже, потом…

Пока в гудящей Кудеславовой голове мельтешили эти не мысли даже – обрывки, ошметья мыслей, Яромир, чуть привстав, обшаривал толпу нарочито медленным взглядом:

– Где Лисовин? Здесь? Найдите, пускай уведёт этого…

Но успевший встряхнуться Кудеслав не дал ему договорить:

– Ты погоди меня спроваживать, ты слушай пока. Я ведь о том же хочу говорить, о чем и ты: о вине, о крови сородичей. А чтобы тебе достало терпенья выслушать, я вот как начну: нападение на общинную вервенницу – твоих рук дело, и недавний мокшанский приступ – тоже твоих рук дело. То есть что это я про руки?! Сам ты, конечно, рук к этому не прикладывал. Но замысел – твой, и вся пролившаяся кровь без остатка на твоей совести… правда, лишь в том случае, ежели она у тебя имеется, совесть-то.

Толпа взбурлила галдежом, почти мгновенно переросшим в яростный рев. Полуоглушенный Мечник чувствовал, как испуганно притиснулась к его спине Векша; видел, как Путята дернулся было вскакивать, и как Яромир могучим рывком за шиворот вернул одноглазого медвежатника на прежнее место.

– Ти-хо! – зычно рявкнул старейшина.

Шум поунялся.

А Яромир хмуро оглядел запрудивших площадь сородичей и вдруг, улыбнувшись, махнул свободной от Путятиного шиворота рукой:

– А и пес с ним, с Кудеславом-то. Пускай говорит все, а там уж сразу и решим, как нам дальше быть: хворь ли из него, по голове ушибленного, гнать; его ль самого в три шеи гнать из общины…

Да, шум поунялся, однако же не до конца. Толпа гудела, и чувствовалось, что сдерживаемый этот гуд обманчив, что в любой миг стиснутое в тесноте чельной площади клокочущее людское месиво способно устать от собственной сдержанности. И тогда…

Но Мечник уже почти успокоился.

Теперь он не сомневался, что сумеет ощутить вызреванье любого, даже самого страшного порыва толпы раньше, чем она сама.

Теперь он насквозь видел сидящего перед ним человека; видел занавешенный показным мрачноватым спокойствием лютый страх, пожирающий родового старейшину изнутри.

Гораздо больше, чем Яромирова изворотливость и неприязнь сородичей, пугали Мечника его собственная разламывающаяся голова да притаившаяся где-то рядом угроза обморочного беспамятства.

И еще Векша: если Леший дернет ее что-нибудь ляпнуть… Но, может, хоть раз, хоть вот нынче в ильменкиной голове сыщется одна-единственная капля завалященького здравого смысла?

Ладно, хватит гадать, хватит по-пусту вымучивать и без того недужную голову.

Это бой.

Ты сам виноват; ты позволил ворогу ошеломить тебя первым же ударом – очень уж непохож оказался нынешний Яромир на Яромира всегдашнего.

Только он не лучшим образом попользовался твоей оплошкой, и теперь…

Бой.

Ты – воин.

Он – нет.

Бой.

Гомон толпы стал напряженным и гулким, как чересчур туго распяленная для просушки тонкая кожа – обязательно лопнет, коли не уследишь; Яромир уже кривил губы, готовясь выцедить сквозь них злую издевку…