Изверги

Давненько уже не приходилось Кудеславу столько тесать языком – почитай, с тех пор, как воротился из своего бродяжничания по чужедальним краям. Тогда многое пришлось рассказать сородичам – и в общинной избе, перед очами старейшины да наиболее чтимых родовичей; и во всяких других избах (наперебой зазывали, чуть ли не дрались за то, чей нынешним вечером приходит черед принимать его у себя).

Люди, большинству из которых путь на Торжище казался невесть каким дальним странствием, забывали дышать, слушая невероятные сказки о разных языках, живущих вдоль реки Волглы; о сумрачной земле драчливых урманов; о теплом море, по берегам которого обитают поклоняющиеся неугасимому пламени персы-мидийцы; о других теплых морях, которых и сам Кудеслав не видел, зато слыхал про них много чего от своих скандийских знакомцев…

И сотой доли не было рассказано из того, о чем можно было бы рассказать. Но не потому, что рассказы наскучили слушателям – это самому Кудеславу довольно быстро наскучило быть рассказчиком. Отчасти из-за бессилия передать словами виданное и пережитое; отчасти потому, что нередко его понимали странно или не понимали вообще. А главное – ведь не ради же распахнутых от удивления ртов сородичей поддался Мечник на уговоры урманских торговцев-воителей! Не ради удивления родовичей, не ради добычи, не ради возможности вдоволь наиграться оружием в неведомых дальних краях и даже не ради возможности эти самые края повидать. А ради чего? Если бы кто дознался, что Кудеслав по сию пору так и не успел найти ответ на этот вопрос – вовсе пустоголовым прослыл бы в общине Мечник, обижающийся на прозвание Урман.

Рассказы ему опостылели, а потому стали неинтересными. К тому же старики принялись ворчать, что Кудеслав дурит головы желторотым юнцам, что этак все по дальним землям поразбегаются, а община оскудеет людьми да вымрет… Поток приглашений пошел на убыль.

Последних, самых прилипчивых Велимир живо отвадил от своего двора, за что Мечник был несказанно благодарен своему названному отцу. Года не прошло, как Кудеславу перестали заглядывать в рот – вместо этого стали шушукаться за спиной. Дескать, непоседливый человек, ненадежный. В отцовой избе живет, ровно из милости принятый захребетник; дрова вместо топора мечом колет; охотник неважный; до первой седины дожил неженатым… Одно слово – Урман.

И вот нынче затеялось, будто в те, прежние времена. Спасибо, хоть дали выспаться за обе бессонные ночи.

И Велимиру спасибо.

Когда Кудеслав, распрощавшись на ночь с Белоконем и Векшей, ввел коня в Велимиров дворик, на град уже навалилась густая темень. Мгновенье-другое Мечник промешкал, бездумно вслушиваясь в удаляющийся копытный топот (по вобщем-то понятным причинам хранильник желал ночевать непременно у старейшины, хоть у того не просторней многих, а уж волхва-то с радостью примут в любой избе, пожелай он хоть до крепкого тепла поселиться).

Наконец Мечник встряхнулся и взялся было расседлывать заморенного коня, но тут с протяжной заунывной жалобой распахнулась избяная дверь и на пороге появился сонно помаргивающий Велимир – в сапогах, в накинутом на голое тело полушубке (это то есть в одних только сапогах да полушубке) и с лучиной в руке.

– Живой, что ли? – позевывая, спросил Лисовин.

– Живой, – буркнул Кудеслав, безуспешно пытаясь справиться с супонью-подпругой: совершенно одуревший от усталости конь вздумал себе же во вред надувать брюхо.

– Совладал, значит? – Дождавшись Мечникова кивка, Велимир подошел, наскоро оглядел коня, потом тронул названого сына за плечо. – Иди в избу, я сам.

Кудеслав охотно подчинился, лишь предложил:

– Давай хоть вьюк занесу.

– Иди-иди, – Велимир слегка подтолкнул Мечника к двери, но все же не удержался, спросил:

– А что за вьюк?

– Шкура.

– Хорошая?

– Да леший ее разберет, я и не присматривался, – Кудеслав еле ворочал языком; только теперь он вдруг осознал, до чего вымотали его бессонница, схватка и душевные переживания. – Большая она, шкура-то. Матерущий был – я таких не видывал.

– Большая – это хорошо… – удовлетворенно пробурчал Велимир, и вдруг спохватился:

– Сам-то ты целый?

– Целый.

– А хранильниковы?

– Кроме Гордея и захребетников – целы.

– А Гордей что – помер-таки?

– Нет, – Мечник с трудом подавил зевок (не к месту такое, когда речь идет о несчастье человеческом). – Белоконь говорит: выживет.

– Ну и ладно, – Велимир отвернулся к коню. – Иди-иди, я и вьюк сам. Есть хочешь? Там бабы в угольях горшок томиться оставили. Захочешь – похлебай. А как взял-то?

– Мечом, – терпеливо сказал Кудеслав, захваченный этим вопросом уже на пороге.

– Не пригодилась, значит, моя рогатина… Ну, иди. Завтра расскажешь.

Захоти Кудеслав отведать-таки предложенного варева, не смог бы: даже на этакое малое дело сил не осталось. Кое-как добравшись до своего закутка (в избе будто в десятеро больше против обычного стало углов, простенков да всяких спотыкательных препон), Мечник так и рухнул на ложе, словно крепкой дубиной оглоушенный – не раздеваясь, даже полог за собой не задернув.