Изверги

Хранильник казался усталым. Он сутулился в седле, топил голову меж вздернутых плеч, будто недужный ворон – это если бывают вороны белые-белые, как свежевыпавший снег. Заткнутые за опояску усы провисли смешными петлями; в бороде да волосах волхва запутались сучки и прошлогодние трухлявые листья – видать, нацеплял с тянущихся поперек тропы веток, и, видать, вовсе не замечал, что эти самые ветки рвут волосы и задевают лицо.

День выдался яркий, веселый; прозрачные по весеннему малолистью древесные вершины роняли на конский круп, на голову и прикрытую горностаевым полушубком спину волхва скользящее месиво горячих бликов да прихотливых черных теней, похожих на наузное ведовское плетенье. Казалось, будто бы это не Белоконь едет по лесу, а сам лес плывет-обтекает волхва. Наваждение…

Мечник решился наконец окликнуть хранильника – тот будто и не слыхал. Кудеслав позвал еще раз (громче, настойчивей); тронул старика за колено. Лишь тогда Белоконь, даже не скосившись в Мечникову сторону, произнес:

– Да слышу я, слышу! Говори уж, дониматель, чего тебе?

Мечнику как-то сразу расхотелось делиться с раздраженным волхвом сокровенными опасениями. "Дониматель" – надо же! Собственной, что ли, досады мало Кудеславу, чтоб еще и чужую на себя принимать?!

Белоконь, мгновенно угадав перемену в его настроении, выпрямился и провел ладонью по лицу, словно бы смахивая угрюмость. А потом сказал – привычно, по-доброму:

– Извини. Мысли, понимаешь ли, одолели – да такие, что впору с размаху головою о дуб. Ну, так чего тебе? Говори уж…

И Мечник заговорил. То и дело приподнимаясь на цыпочки, к самому уху клонящегося с седла Белоконя, опасливо зыркая на вышагивающих позади них оружных родовичей, он глухим срывающимся полушепотом рассказывал хранильнику о своих да о Яромировых догадках про то, кто на самом деле мог отбить челны с общинным товаром. Кто и зачем.

Волхв слушал не перебивая; выслушав, сказал неожиданно спокойно и громко:

– Ты не шепчи. И не озирайся. Нынче за этакими разговорами можно не бояться лишних ушей. Разве что при слобожанах от подобных речей лучше воздерживаться, так они (благодарение богам!) в самом хвосте волокутся, ото всех на отшибе…

– Почему можно не опасаться лишних ушей? – недоуменно вскинул брови Кудеслав.

– Ну, хотя бы потому, что ничего особо нового я от тебя не услышал.

– Ты, что ли, с Яромиром уже успел?..

– С ним, – кивнул хранильник. – И не только. Прежде старейшины вашего мне Лисовин успел поведать о своих заподозрениях. А чуть позже – Божен. Да чего там – даже Кощей лопотал что-то вроде того, о чем и ты сейчас говорил. Люди – они не слепые, и многие из них не глупее вас с Яромиром. Поверь: особенно среди тех, кто был на челнах, хватает таких, которые еще не дошли до истины лишь потому, что боятся связать все воедино – как ты недавно. По справедливости дурня Кудлая не ругать – благодарствовать ему нужно за сотворенную глупость. Кабы не свара с мокшей, ваши бы принялись отыскивать виноватых. А это страшно, это очень страшно, когда меж своими… Ты, небось, уже на себе почувствовал, каковы бывают такие поиски – Яромир говорил, будто тот же Кудлай приметил, что тебя вороги щадили…

– Приметил, – буркнул Мечник. – Это он верно приметил – щадили.

Никак не пойму: с чего бы?

Белоконь ощерился:

– Да что тут понимать?.. Возьмись за стремя – и разговаривать будет легче, и идти… Что, спрашиваю, тут понимать-то?! Больно редкая ты птица как для наших краев, чтобы тобою бросаться. Ежели тебя на свою сторону заиметь, тобою можно вершить большие дела. Ты один двадцатерых стоишь… Ан вру – больше твоя цена, потому как одним человеком управить куда проще, нежели двадцатью. Да еще и Волку ты приглянулся…

Хранильник умолк.

Тропа, перевалив невысокую лесистую гриву, выстелилась под уклон. Ноги будто собственной волей ускорили шаг; где-то позади вспыхнула перебранка: мужик, которому Кудеслав велел помимо оружия нести липовую корчажку, набитую клочьями облезлого меха (зачем бы это?), споткнулся и едва не всадил рогатину в спину идущего перед ним.

Мечник приостановился: не вмешаться ли? Нет, вроде сами угомонились.

И тут Белоконь вдруг сказал – глухо, словно бы изо всех сил сдерживая что-то, рвущееся из груди (может быть, рыдания, а может – яростный вопль):

– Ты заметил, что словцо "изверг" мало-помалу утрачивает изначальный смысл, что становится оно просто-напросто бранью? Отойдут в Навьи еще сколько-то поколений, и слово это станет означать человека, который, добиваясь своего, перешагивает через все – через жалость, кровь, через смертные муки собственных же родовичей…

– Что это ты вдруг?! – Кудеслав бегом догал хранильникова жеребца и вновь схватился за стремя. – Ты не от Глуздыря ли подцепил эту хворь – доискиваться смысла, упрятанного во всяких-разных словах?

Старый волхв резко перегнулся с седла и вцепился побелевшими пальцами в бронное Мечниково плечо.