Изверги

Случись Лисовину увидеть этакое обращение с его лучшим конем, Мечника не уберегли бы ни пробивающаяся в бороде седина, ни воинское умение. Впрочем, воинское умение к этаким делам вовсе никакого касательства не имеет: даже ради защиты собственной жизни Кудеславу бы и в голову не пришло поднять руку на названого родителя. А вот Велимиру при виде мокрых, ходуном ходящих боков, разодранных удилами губ да кровяных белков загнанного коня прежде всего другого обязательно пришло бы в голову поднять руку на Мечника. И не только поднять, но и опустить, причем не единожды. И еще хорошо, если только руку – пустую, без чего-либо увесистого или хлесткого. Потом Лисовин бы наверняка пожалел о своей несдержанности, но это самое "потом" наступило бы очень нескоро.

Кудеслав прекрасно понимал все это; а еще он понимал, что Велимир в своей ярости был бы совершенно прав.

Но, с другой стороны, что важнее – Велимиров конь или благополучье общины? Небось, сам Лисовин ни мига не промедлит с ответом на подобный вопрос; еще и оскорбится: "По-твоему выходит, будто я изверг какой-то?!"

Только все же хорошо, что Лисовин не мог видеть ту убийственную для коня безроздышную гонку, в которую Кудеслав затеял играть с валящимся к закату Хорсовым ликом.

Да, Лисовин не мог видеть эту гонку.

И никто не мог.

Названный родитель Мечника Кудеслава и старый мордвин-вестник договорились меж собою быстрее быстрого. Собственно, "договорились" – не слишком-то удачное слово, но лучшее выискать трудно. Скажем так: быстрее быстрого Велимир и вестник (им оказался родовой старейшина, да иначе и быть не могло – на то родовичи и удостаивают одного главенством над всеми, чтобы в тяжкие мгновенья не тратить время на выбор того одного, которому придется заслонить собой всех)… так вот, Лисовину и мокшанскому старейшине потребовалась всего-навсего пара десятков слов, чтобы уяснить положение дел и найти способ выбарахтаться из заварившейся кровавой каши без новых смертоубийств.

И новых смертоубийств не было – во всяком случае до Мечникова отъезда.

Хорохорились облепившие гребень тына мокшанские удальцы – оружьем размахивали; грозили, что тоже будут теперь нападать "не как льзя"; бранились гадко по-своему и по-вятичски (снова услыхал Кудеслав "свина вонького")… Ерепенились вятичи – тоже потрясали оружием (не рискуя, однако, выходить на открытое); орали, что "это мы за вас еще толком-то и не брались, а вот ужо"… Однако было ясней ясного: перекипели и те, и другие. Не хочется им больше.

А брань да угрозы – это не от злости.

От радости это.

Они ведь не урманские вои, не каганская рать и не Волковы дружинники. Для тех с ворогом биться – что бортнику пчелинный рой из дупла выкуривать, или кузнецу по раскаленному железу ковадлом греметь. Труд. Любый или же нешибко любый, но свой, привычный. Тот, без которого жизнь не в жизнь.

А эти, которые на тыне и которые на опушке – эти лишь в ярости способны побоище учинить. Или от несытой зависти на чужое добро. Или еще от чего-нибудь такого же, только чтоб непременно до самого нутра проняло, чтоб взор помутился, чтоб сердце заколотилось неистовей, чем заяц в силке… Тогда-то они способны на многое. Кабанами переть напролом; по-рысьи внезапно валиться на вражью голову из невидной да неслышной засады; упрямей раненного медведя ночи и дни напролет стеречь укрывшегося в крепком месте ворога – рано или поздно опростоволосится, высунется, подставится под смертный удар.

Но уж коли пошло спадать буйное пламя в груди… Нет, и тогда умелый начальствующий вполне может вновь растравить их души – если сочтет нужным.

Однако в тот день начальствующие готовы были на что угодно, только бы не распалить своих родовичей вновь.

А сами родовичи…

Сами они – и мокшане, и вятичи – слишком радовались тому, что дымы над градским тыном постепенно светлеют да прозрачнеют.

Сами они прекрасно видели, что сошедшиеся на пол-пути меж опушкой да частоколом старики близки к согласию.

Ну и слава богам.

Конечно, если те, на опушке, снова вздумают…

Конечно, если тем, на тыне, захочется еще…

Но это лишь слова. Одни не вздумают, потому что другим не захочется, а другим не захочется, потому что одни не вздумают. Потому что и для тех, и для других битва – не труд, без которого жизнь не в жизнь.

Да, по всему было видать, что Лисовин и мокшанский старейшина близки к согласию. Мордвин, кивнув Велимиру, отвернулся и проорал своим сгрудившимся на тыне сородичам какое-то немногословное приказание. Лисовин же, оборотившись к лесной опушке, крикнул:

– Слышь, Кудеслав, поди сюда, только без оружия. Нож оставь при себе, а остальное брось. И руки держи на виду. А прочим нашим скажи, чтоб глупостей не натворили, понял?

В другое время Мечник не стал бы никого предупреждать насчет глупостей – Белоконь-то здесь останется, проследит… Но в тот день именно хранильник внушал Кудеславу едва ли не большее опасение, чем все остальные.