Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

Ну чего?

Ну чего тебе надо?

Чего?

Зачем ты смущаешь меня

своим младенческим взором?

Ну заплачь,

заплачь,

    что ли!

Ну улыбнись,

улыбнись,

    что ли!

Глядит младенец на меня

    большим,

    голубым,

    удивленным оком.

Подмигнуть ему,

    что ли?

Та женщина

Та женщина

тогда была дoргой —

    при нашем бездорожье

    это клад.

Та женщина

была прямым шоссе,

    обсаженным

    прямыми тополями.

Та женщина

меня бы завела

в такую даль,

    откуда возвращаться

    уж смысла нет.

Но странствия в ту пору

меня не привлекали

почему-то.

Ту женщину

я недавно встретил.

Она превратилась в узкую тропинку,

а тополя засохли.

Но тропинка

по-прежнему манит вдаль —

поразительно!

Колокол

Бывает,

купаешься в озере

и ни о чем не думаешь,

    а он

    где-то за лесом,

    негромко так

    и будто смущаясь:

«Бом! Бом!»

И еще раз:

«Бом! Бом!»

И еще разок:

«Бом! Бом!»

Все напоминает,

    будто я и сам не помню.

Все остерегает,

    будто я и сам не осторожен.

Все заботится обо мне,

    будто я и сам о себе не позабочусь.

Но в общем-то

он неплохой колокол,

    с красивым звуком.

Но в общем-то

он отличный колокол,

    с доброй душой.

Но вообще-то

он надежный колокол,

    с ним не пропадешь.

Признаться,

мне повезло,

что у меня такой колокол.

У многих

колокола гораздо хуже.

Даль

Тянет меня почему-то

в эту даль.

И будто нет в ней

ничего особенного —

типичная же даль!

А тянет.

Ушел бы

и жил бы там, в дали.

Да все дела какие-то,

все дела.

Смотрю в даль

и вздыхаю.

Тянет меня

в эту банальную туманную даль,

будь она неладна!

Стихи о человечестве

Я поднимаюсь на пятнадцатый этаж,

гляжу оттуда на крыши домов

и говорю торжественно:

– Человечество!

Я спускаюсь во двор,

гляжу на мальчишку,

рисующего на заборе,

и говорю со вздохом:

– Человечество!

Я разглядываю себя в зеркале,

подмигиваю себе

и говорю загадочно:

– Человечество!

Я ложусь спать,

засыпаю,

и вокруг меня

храпит и причмокивает во сне

набегавшееся за день

        Человечество.

Жар-птица Сентиментальная поэма

Я встретил ее совершенно случайно —

однажды ночью

на набережной.

Она была такая худенькая,

такая тоненькая-тоненькая —

одни косточки.

Она сказала:

– Вы меня простите,

но я должна,

должна вам рассказать!

Мне было двадцать,

двадцать и сейчас —

я почему-то вовсе не старею…

Все родилось

из гранитных ступеней,

из терпеливости рыболовов,

из поплавков и качания лодок,

из беготни и кривлянья мальчишек,

из ряби булыжника,

из разноцветных

трамвайных огней,

из газетных киосков,

из пресной на вкус

недозрелой черешни.

Был город нам отдан.

Двоим – целый город.

Он был нам игрушкой,

забавой

и домом,

убежищем тихим

и каруселью.

Он был тридевятым таинственным царством.

В нем сфинксы водились

и дикие кони,

в нем жили незлые

крылатые львы.

И был там царевич.

И, рук не жалея,

спеша, обжигаясь,

ловил он Жар-птицу.

А я убегала,

взлетала,

металась

и снова садилась,

и снова взлетала,

манила его и дразнила.

Дразнила…

И он целовал меня,

он меня трогал

и очень любил,

если я щекотала

ресницами щеку ему.

И подолгу

стояло в зените

веселое солнце,

и дождики были на редкость смешливы,

и тучи тряслись и давились от смеха,

и густо краснел хохотавший закат.

Был город сбит с толку

и взбаламучен.

Растеряны были

каналы и пирсы,

от зависти лопались кариатиды,

и были все скверы в недоуменье,

и даже атланты теряли терпенье,

и хмурились важные аполлоны,

но в Летнем саду улыбалась Венера,

и толпы амуров ходили за нами,

как свита…

Потом наступил этот день.

И следом за ним

наступил этот вечер.

И я провожала его.

В полумраке

лицо его было

бело и спокойно.

Лицо его было спокойно, как лес

при полном безветрии

осенью поздней,

как школьные классы

ночною порой.

В лице его было

сплетенье каких-то

железных конструкций,

напрягшихся страшно.

Раздался

тот самый последний гудок.

И я побежала потом

за вагоном

в толпе среди прочих

бежавших,

кричавших,

махавших платками

заплаканных женщин.

Потом были письма.

Я помню отрывки:

«Жар-птица моя,

я не смел и подумать,

что мне попадется такая добыча…

Не бойся, глупышка!

Никто не решится,

никто не сумеет такое разрушить.

Ведь сказки живучи,

ведь сказки бессмертны,

ведь их невозможно взорвать или сжечь,

ведь их расстрелять у стены

невозможно…

Жар-птица моя,

мой единственный жребий

светящийся!

Губы свои обжигая,

целую, спеша,

твои жаркие перья!

Целую!»

А город

был строг и печален.

А город был страшен.

А город был грозен.

Рычали крылатые львы над каналом,

и ржали над крышами

медные кони

тревожно,

и сфинксов бесстрастные лица

мрачнели от копоти ближних пожаров.

Но крепко держали карнизы атланты,

а в Летнем саду улыбалась Венера,

и стук метронома ее не пугал.

Потом…

Вы же знаете,

знаете,

знаете,

что было потом!

………………………

В квартирной пустыне,

в кромешных потемках

лежала я тихо

и тихо стучали

часы надо мною.

Стучали и ждали.

И медленно жизнь от меня уходила.

И я попросила ее оглянуться,

и я попросила ее задержаться,

и я попросила ее не спешить,

но слабый мой шепот она не слыхала,

она уходила,

а он и не видел,

он был далеко,

далеко,

далеко!

Но рядом со мною стояла на стуле

его фотография в желтенькой рамке,

И он улыбался на ней,

улыбался.

Как ласково жизнь от меня уходила!

Я тихо лежала,

глядела ей в спину,

в широкую,

крепкую

женскую спину,

и было мне странно,

мучительно странно —

зачем, для чего они женского рода —

и жизнь, и она,

та, что жизни на смену

приходит с унылым своим постоянством.