Извивы памяти

Последний день. Чемодан собран. Деньги получены переводчицей. Едем вдвоем. От руководства никто не едет. Ура! Хотя надо бы задуматься - с чего это вдруг. Доверяют? Я не хочу, чтобы они мне доверяли. За душу свою боюсь. Хотя в те часы о душе не думал. "Русский мужик задним умом крепок". В том числе и еврей.

Нужна виза посольства Франции. И гонец, работник инкомиссии, сидит наготове, нестись с паспортом в посольство. Но сначала надо дождаться разрешения какой-то комиссии в ЦК.

Шестой час вечера. В восемь утра надо быть в аэропорту. Билеты на самолет уже у переводчицы. Говорят, будто бы дочь какого-то известного художника. Дана телеграмма в оргкомитет конгресса, чтобы они, исходя из времени нашего прилета и времени прихода поезда из Парижа в Страсбург, встречали бы нас на перроне вокзала. Уже получено согласие (подтверждение по-нашему, по-бюрократически) из Страсбурга. Если сейчас из ЦК не приедут, не успеют слетать в посольство Франции, придется менять билет, отменять встречу на перроне...

Из ЦК никого нет. Время идет. Мы сидим в иностранной комиссии с переводчицей, пьем кофе.

Поехал кто-то из начальников инкомиссии, самолично, в ту таинственную, мистическую комиссию ЦК, что должна меня выпукать в мир чистого воздуха.

Ждем.

Дождались! Начальник вызывает меня в кабинет:

"Значит, так. Сказали, что нецелесообразно. Валюты у нас мало. Обойдемся".

Не надо менять билеты, не надо галстук надевать, можно выпить закупленную водку, не надо волноваться за встречающего в Страсбурге, не надо копаться в карточках отдела кадров. Не пришло время душу продавать.

Удача...

Ухожу домой. На выходе начальник шепнул: "Тебя в капстрану не выпустят никогда".

Цека предполагает, а Бог... Чека не пропускает, а Жизнь...

Не доверяют - удача. Удержался на краю.

Сказали - Бог спас.

И ТАК ВЕДЬ ВСЕ

Вспомнилось нечто, решил записать. Хотелось записать одно, а пишется совсем иное. Вроде бы даже ты не волен. Я думал, так получается, когда герой обретает собственную волю и ведет перо твое вопреки задуманному. Оказывается, и при вспоминании реального, былого вдруг появляется непреодолимое желание зафиксировать нечто совсем из другой оперы, мгновение тому назад всплывшее.

Так вот и сейчас я сел записать сознательно обдуманное заранее, но почему-то, по неведомой мне, совершенно необоснованной ассоциации, вспомнилось неожиданное.

В конце 60-х Эмиль Кардин мне рассказал, как в "Новом мире" дали ему на рецензию самотек. Эмиль - суровый критик. Думаю, редко от него самотек получал одобрение. Так вот, дали ему большую папку. "Уже глядя на такой кирпич, - рассказывал он, - я засомневался. Длинно-то писать легче и соблазнительнее. Настоящее пишут кратко. Открываю папку. Анатолий Азольский. "Хроника не наших дней". Ну явный чайник, думаю. Один псевдоним чего стоит! Но я в загоне, меня не печатают, денег нет, а чем больше рукопись, тем больше платят. Со вздохом перевернул страницу, начал читать. Думал, по диагонали пробегусь, но уже через три страницы понял: это настоящее. Еще почитал, позвонил Асе Берзер, чтоб разыскали автора. Оказалось, никакой это не псевдоним, а подлинное имя..."

Так что, когда позвонила мне Инна Борисова, еще не изгнанная из журнала в том семьдесят втором, и назвала имя Азольского, для меня это не было пустым звуком.

"Юлий, - так она ко мне обращалась, а большинство называло меня Юлик, Крендель, или и уж очень редко отчество, - у нас к вам просьба..."

"У нас" - это у журнала. Назвала мне имя Азольского и обрадовалась, что не пришлось объяснять, кто таков. И без особых предисловий сказала, что Азольский пьет. Он страдает от этого, мучается, но с собой справиться не в силах. Он рабочий, и все окружение его тоже сильно пьющее, но не отвлекающееся от сего занятия каким-либо другим интересом в жизни. В командировку от журнала его послать нельзя из-за того же безобразного и мучительного недуга. Его роман, прекрасный, трижды пытались напечатать и трижды рассыпали набор по заключению цензуры. Сейчас роман правят в очередной раз. И опять надеются на удачу. Жить ему не на что, а если что и получит, пропивает. Живет он рядом с нашей больницей, так вот нельзя ли, чтобы он зашел ко мне, дабы нам вместе придумать какой-нибудь спасительный ход.

Что я мог придумать? Ну, пусть придет.

И он пришел.

Типичный пьющий работяга. Глаза белые. Говорит громко, почти орет. Тоже называет меня высокопарно Юлием.

Положил я его к себе в больницу якобы с сотрясением мозга. Стали выводить из алкогольной интоксикации. Параллельно разведывая пути в какую-нибудь приличную антиалкогольную лечебницу.

Быстро ушло первое впечатление. Толя много знал, интересно рассуждал.