Извивы памяти

Ему сделали протезы - обычные и всякие насадки, для разных работ, в том числе некое подобие крючков, чтобы он мог выстукивать тексты на машинке. И он стал писать. Хорошо зная историю полярных исследований, Зинок стал летописцем всего, что мы прежде не знали о похождениях энтузиастов изучения Севера и их приключениях. Из статей и книжек Каневского я узнал столько интересного и необычного! Писал он хорошо, знал много, дар повествователя ему был дан свыше.

Мало того, он стал мотаться по стране в командировки, набирая материал для своих писаний. Чаще всего его печатали в моем когда-то самом любимом журнале "Знание-сила", откуда и пошло наше с ним знакомство. Познакомил нас Эйдельман, который очень ценил Зинка.

Однажды Каневский слетал даже на Северный полюс. Разумеется, ненадолго, лишь туда и обратно, тем же самолетом - без рук там долго не проживёшь.

Никогда я не слышал, чтобы он жаловался на судьбу, на неудобства, чтобы просил о какой-либо поблажке для себя. Лишь когда я его клал к себе в больницу для очередной операции, он... да нет, даже не он, а Наташа просила отдельную палату, так как он себя после операций обслуживать не мог, и ее постоянное присутствие было необходимо.

Впрочем, иногда просил... Просил кого-нибудь в троллейбусе, скажем, залезть к нему в карман и вытащить приготовленные деньги, чтобы оплатить проезд; просил вложить ему ручку в протез, чтобы расписаться в ведомости при получении гонорара. В остальном - он приспособился и жил, как все. А может, и меньше обращался с просьбами, чем мы... Может, комплекс, может, стеснялся... Гордый, наверное. Собственно, гордость и есть комплекс.

Я его по разным поводам оперировал раза четыре или пять. После операции по поводу грыжи он уже через три недели полетел куда-то в командировку. Летел он через аэропорт "Быково", не больно комфортабельный. Трапы, что подводили к выходу из самолета, - без перил, а в тот раз был, к несчастью, дождь при нулевой температуре, стало быть, сильнейший гололед. Зинок вышел на трап с сумкой через плечо, нога соскользнула, балансировать руками он не мог и упал. Сломал культю руки и разошлись швы на грыже. Руку вылечили, и он снова мог пользоваться протезом. А грыжу пришлось оперировать повторно. Потом были камни в желчном пузыре... После этой операции он долго температурил, а причину мы так и не нашли. Я в очередной раз клял себя и зарекался оперировать своих друзей. Так и по сей день зарекаюсь - и вновь оперирую своих. Зинок же был спокоен, каждое утро встречал меня новостями, вычитанными в газетах и услышанными по радио. Все его сообщения утренние были сдобрены обильными юмористическими комментариями, но сделанными с самым серьезным лицом, что, разумеется, юмор его гиперболизировало. И никаких жалоб, что, безусловно, лишь усиливало мои терзания. Чего мы только не делали, как только не искали причину температуры... Ничего. Температура чешет и чешет, а потом раз - и внезапно исчезла, так же беспричинно, как и началась. Зинок приписал это, из вежливости, моему врачебному гению. Это часто бывает, когда беспомощность расценивается как большие знания и умения. Не только в медицине. А уж в медицине сплошь и рядом. Как говорил ленинградский хирург 30-х годов профессор Вреден: "Медицина наука не точная, а потому прошу деньги вперед".

За всю свою шестидесятилетнюю жизнь Зинок оперировался около двадцати раз. Умер в результате инфаркта. Но я не про смерть - про жизнь его.

Когда он лежал у меня последний раз, одновременно, в другой палате, лежал мой другой старый товарищ, одноклассник Боря Мержанов. Сам архитектор и сын архитектора, строившего дачу Сталину. За что, как почти все, кто попадал, по своему желанию или невольно, в зону особого доверия, Мержанов-отец угодил в другую зону - оказался в лагере. Как это было принято, семью не оставили без внимания, и Боря девятиклассником загремел вслед за папой. Но прошло время, ушел, слава Богу, в мир иной вождь за своим, неизвестным нам, папой. Вернувшись из лагеря, Боря окончил Архитектурный институт, стал секретарем Союза архитекторов и профессором. Он так же, как и Зинок, любил жизнь и широко загребал обеими руками и радости и удовольствия.

Болезнь подстрелила его на взлете. Тотальное поражение артерий ноги, гангрена и - ампутация выше колена. Боря тоже был не из тех, кто любит жаловаться. Он фанфаронски всем улыбался и утверждал, что жизнь по-прежнему прекрасна и все будет в порядке. Семью он успокаивал, но мрак души его порой бывал очень заметен.

Я привел Зинка к Боре. И потом Каневский часто просиживал в палате у Мержанова. Их еврейское и армянское жизнелюбие и юмор слились во взаимной поддержке. Животворность этого альянса для меня была наглядна...