Изыде конь рыжь...

- Да, вы. Вы вульгарно, по-школярски, филоните. Отлыниваете от науки, от семьи, от жизни вообще. В общем, я решил, что я дурно выполняю свои обязанности. Я твердо намерен заняться вашим воспитанием.

И тут ему пришлось забрать крышку, чтобы чай все же не пролился.

- Вы сговорились... Это всемирный заговор какой-то. Мне заместитель мой – по другой линии, – давеча объяснял, что я людей пугаю от лени. Парфенов говорил, что я еще могу стать этим... полезным членом общества. Вы, конечно, правы. Чистой воды троечник. Хотел вытащить – и убил. Черт бы побрал всех военных с их гонором.

- Владимир Антонович, вы бы его не вытащили. Господин подполковник – не такой уж романтик, чтобы ради вашей драгоценной персоны жертвовать нужным человеком, и дело тут не в гоноре. У них с восьмого года были отношения ни к черту, еще с выяснения, кто должен мародеров расстреливать. Вы что, не заметили в своем трогательном самоотречении, что Ульянова вы не удивили? – завелся Штолле.

- Я же не знал, сколько прошло времени. А он не знал, что Парфенов собирался договариваться... Он стал бы безвреден, если бы уступил сам. Я просто очень плохо соображал тогда: я действительно боюсь темноты.

- Если бы да кабы, Владимир Антонович, во рту бы росли грибы, и продовольственной проблемы не стояло бы. Вы сделали слишком много допущений, и когда все поехало, стали совать голову под падающий шкаф. Это нелогично, неразумно и ненаучно.

- Это, Александр Демидович, я с перепугу...

- Напомните мне не пугать вас. Возвращаться не собираетесь?

- Нет, – решительно отозвались из-под одеяла. – Если я не ошибся – нет. Несломанное не чинят. Будем, как сказано, считать это административной высылкой, а Ульянова, соответственно, – администрацией. Полномочной. – С каждым словом директор все больше становился похож на себя и все меньше – на того, другого... – У военных есть свой ВЦ... а весна и следующая зима будут очень тяжелыми. Я не знаю, продержится ли лаборатория без меня, и мне не хотелось бы рисковать. До Саратова мы доедем, а там надежно. Кстати. Я же вам свежий стишок не показывал. Вчерашний.

Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,

Время делить себя и хоронить частями.

Паника по всей акватории торгует адреналином.

Свежим адреналином и новостями.

Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен -

Ради чего стараться, учиться, растить уменье?

Города и поселки отступают от побережий

По всей ойкумене.

Боги ищут укрытий потише, позаповедней,

Люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.

Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.

Как просыпались дома.

От бронзы – одни крошки, век хрустнул и весь вышел,

Кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,

Горные деревушки, плоские крыши,

Плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.

Ставь слова на слова и стены на стены,

Вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,

Держи над водой и сушей, над сизой морской пеной

Время огня, стали и железобетона.

Штолле удивился – услышанному и самому себе, потому что стихи были хороши, осмысленны и связны, в отличие от обычного осколочного пустопорожнего бреда, и потому что они, едва отзвенев, сразу принялись стучать и перекатываться на языке, как вкусная фраза, как звучное имя.

- Я же говорил – лентяй. Можете ведь, когда хотите.

- Ну, Александр Демидович, если уж вам понравилось, то конец света... – протянул Рыжий, – отменяется!

Грузовик остановился – и на мгновение стало странно тихо, а потом машина с ревом нырнула в раззявленные ворота военной базы.

Стихи из рассказа

***

Даже в стихах больше не встретишь роз,

они уступили место тоске и пургам,

с адом случилась оказия – он замерз

и в благовремении назвался Санкт-Петербургом.

Торф или лесс поглотил пряничный лес,

воздух ли стер театр, завтрак и площадь,

с садом случилась оказия – он исчез,

светит со дна Невы, недостижим наощупь

прямо как лето, прохожих не удивит

зябкий трамвай, идущий сквозь небо наискосок по отсутствию моста,

как и его пассажиров – родной заоконный вид:

где, как модерн, классицизм по-прежнему ядовит,

ходит по кругу шарманка, с поземкою говорит

о том, что движенье – просто,

и над дворами – с сетью и драгой – ангельский сонм парит,

снегом сорит, белеет бумагой, строителей материт

на дуньюэ, хурритском, палайском, и, впадая в иврит,

ищет по дну колодцев скользкие звезды.

***

От литературы береги дом и корабль, чадо и домочадца

в городе на восьмидесяти ветрах.

Классицизм опасен – если время и действие совместятся,

место обращается в прах.

Формализм опасен – продвигаешься в отсутствие света,

беззаконной монадой, частицей без несущей волны,

а вокруг… проявляются рычаги и шестеренки сюжета,

запечатывающие тебя в большую (и обычно трагическую) форму страны –

а там

белый кружевной дым над Василеостровкой,

серый кружевной лед на глазах и в сетке морщин,

а война и чума — это просто мотивировка,

чтобы не просыпаться в Петербурге без веских на то причин.

Реальное искусство опасно – заводится как мыши в соломе,

замещает квёлую кровь на муравьиную взвесь,

позволяет на одном (пост-фактум очевидном) приеме

объяснить, что это такое – сейчас находиться здесь…