Изыде конь рыжь...

но для этого придется быть абсолютно здесь,

где

белый кружевной дым (остановились заводы) над Василеостровкой,

серый кружевной лед на глазах и в сетке морщин,

а нехватка воздуха — это просто мотивировка,

чтобы не просыпаться в Петербурге без веских на то причин.

И где-то над краем поля исследования каркает, кружит,

подсказывает порядок слов, шевеленье век,

физически невозможное движение выйти наружу,

повернуть ключ и переписать начерно этот снег –

ни облака, ни стекла, ни лестницы, ни припева,

ни дыма и ни города, но кто там? существо? вещество?

хромающий акцентный стих бредет через ворота налево,

и, если поймать дыхание, есть некий шанс проснуться в него.

***

And how can man die better,

Than facing fearful odds,

for the ashes of his fathers,

And the temples of his gods.

Т.Б. Маколей

Прописи ошибаются, хроника врет, ветер прекрасно знает, когда закончится лед,

рыба, даже ломясь на нерест, учитывает расклад,

так и мы:

когда пять (а потом семнадцать) кораблей врываются в гавань, где ждет вражеский флот,

они твердо уверены – кто-то придет назад.

Это сумма шансов на следующий раз.

Это логика океана, тех, кто ходит в нем, и уходит в него,

тех, кто временно над водой и сам вода,

а еще безумие, и расчет, но под ними – слоистое медленное мастерство,

потому что волна и война и строка не кончаются никогда.

И кто-то должен встретить их там, тогда,

где наступит это «сейчас».

А потом, когда в небе все же погаснет старинная рыжая медь,

можно зайти к Помпею и объяснить:

обязательно - это плыть и не умереть,

потому что через неделю опять плыть –

даже если некуда, нечем, некем прийти назад –

кто-то придет назад.

***

В коридорах пусто, словно в пещере,

когда у летучих крыс выходной,

расскажите, доктор Гаспар Арнери,

кто говорит со мной.

За окном промокшая панорама

упоенно предается стрельбе,

я – предмет, я компьютерная программа,

я знаю все о себе.

Гудит инфляцией барахолка,

полиция ловит эфемерид,

я слышу все, я не знаю только,

кто со мной говорит

про каждое движенье молекул,

про сплетни, про бьющееся стекло,

про то, что кочет прокукарекал,

но как-то не рассвело,

про желтый дым, про верю/не верю

в очередях, про огонь, про лед,

я - вещь для счета, доктор Арнери,

но вдруг закончится счет?

Паровоз на запасном гудит протяжно,

дразнит зима проливным дождем,

если век расшатался,

уже не важно,

кто для чего рожден.

***

ты не ходи туда, не ходи туда,

там впереди февраль, позади — вода,

летом на лед наслаивается лед,

было как дома, было — наоборот.

ты не ходи туда, не ходи туда,

там на дровах трава, на траве — стада,

что там Полтаве, небесная твердь — бела,

воздух плотней смолы, тяжелей стола,

тоньше бумаги — как раз на один глоток,

где родничок, мозжечок, висок, зеленый росток.

***

Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,

Время делить себя и хоронить частями.

Паника по всей акватории торгует адреналином.

Свежим адреналином и новостями.

Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен —

Ради чего стараться, учиться, растить уменье?

Города и поселки отступают от побережий

По всей ойкумене.

Боги ищут укрытий потише, позаповедней,

Люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.

Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.

Как просыпались дома.

От бронзы одни крошки, век хрустнул и весь вышел,

Кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,

Горные деревушки, плоские крыши,

Плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.

Ставь слова на слова и стены на стены,

Вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,

Держи над водой и сушей, над сизой морской пеной

Время огня, стали и железобетона.