Изыде конь рыжь...

- Сначала обеспечение фундаментальных потребностей. Политические разногласия - потом! - проскрипел Владимир ни с того ни с сего. Была у него такая привычка.

Анна не удивлялась. Он порой что-то такое говорил, в самые неожиданные моменты. Тезисы какие-то, обрывки. Никогда этих мыслей не развивал потом и, если спрашивали, всегда сердито смущался, что опять говорил вслух. Не так со стихами - там казалось, что он стенографирует чтение в соседней комнате, прислушивается к звучащему голосу.

- Сегодня Иван Аркадьич заходил. Пугал меня, - пожаловалась Анна. - Опять.

После смерти жены и гибели плодов исследований за тридцать лет профессор Митрофанов слегка подвинулся рассудком. Пророчил жуткое, легко начинал плакать.

- Говорил, на Большой Охте бешеная собака покусала человек тридцать, и других собак. А вакцины антирабической ни в одном госпитале нет...

- Глупости, - поморщился Владимир. - Глупости и вранье. Какое бешенство? Собак на Большой Охте всех давно съели.

Анна, подставив кулак под подбородок, смотрела, как он ест - размеренно, методично разжевывая каждую ложку каши. Овсянки был еще целый мешок. Она знала - закончится этот, Владимир принесет другой. Так всегда было. Нет, не всегда... Впрочем, семь лет назад, когда отцовский студент впервые появился в этом доме, он все равно казался ужасно взрослым и всемогущим. Не только ведь студент, но и лаборант. Цепочку починит, как настоящий ювелир, даже лучше. Задачу объяснит быстрее отца - терпеливей потому что. Тощим мальчишкой в вытертом мундире с чужого плеча она его смогла увидеть только теперь, разыскав старые фотографии. Только не верила им, как не верила, что голенастая нелепая девочка с косичками - она сама.

Потом был май, и в Москве свергли и убили Государя, но Анне не было до того дела - умирал отец. Умирал быстро, но тяжело: скоротечная форма цирроза печени, проклятие многих, выживших после желтухи, и в больнице не нашлось никаких нужных лекарств, даже витаминов, а врачи бесстыже говорили: "Только зря переводить!". Она не умела, не знала как добыть, купить или выменять на черном рынке. Тогда это еще делали тайком, украдкой, словно что-то постыдное. Не умела, а учиться было поздно.

Отец велел дать телеграмму в Москву. Смысла в этом не было никакого, в столице бурлило вооруженное восстание, почтовые отправления терялись - но через четыре дня приехал Владимир. Злой, небритый, почерневший от усталости, кажется, раненый - но с упаковкой армейского амидона, о котором в Петербурге уже забыли навсегда. Договорился с врачами. Анна никогда не спрашивала, чем он их купил. Безболезненный уход был роскошью уже тогда.

После похорон она слегла с горячкой: усталость, сиротство накинулись, почуяв беззащитность Анны. За пять лет от семьи никого не осталось. Бабушка и сестра умерли от желтухи, мать - от пневмонии, брат погиб на фронте, мужа сестры убили, заподозрив в нем переносчика заразы. Анна осталась вдвоем с отцом. На год. Казалось, жизнь налаживается, не будет больше лупить по Павловским. Потом пришел май. А двадцать второго мая вернулся из Москвы Владимир.

Анна собрала тарелки, вернулась с чайником. Воду теперь лишний раз не грели, чтобы не тратить керосин. Горячий эрзац-кофе, чистый цикорий, к ужину - и до утра все. Владимир поймал ее за талию, когда Анна расставляла чашки, хозяйским жестом потрепал по боку, по груди. Сердце стукнулось о ребра, кипяток едва не полился мимо.

- Ты наконец-то поправилась. - Кажется, это был комплимент.

- С тобой поправишься, - посмеялась.

Подумала - сказать, не сказать. Решила пока подождать.

21 декабря. "Не просыпаться в Петербурге..."

Снилась война. Не бой, а передышка. Снилась масляная, радужная вода, искры от электрических "занавесок", тяжелый гул сверху. Других звуков не было. И ощущение гнилой, расползающейся ткани под руками. Пока дрались, пока собирались и чинились на переформировании, оно отпускало. Но как только дел становилось чуть меньше, чем времени, накатывало снова - запах плесени, разлезающиеся по сторонам нитки основы и утка. Тогда Зайцеву думалось, что дело в самой войне - бессмысленной и бестолковой, будто Первая мировая оказалась той самой царевной из сказки. Уснула в 1916, уколовшись испанкой, как веретеном, а потом пришла какая-то коронованная сволочь и разбудила на том же месте... те же Балканы, те же проливы, те же амбиции - и то же верховное командование, будто не понимающее, что за сто лет технического прогресса изменилось все, включая войну. Германское, впрочем, понимало. Это ему не помогло.

Потом, когда встал из мрака с перстами шафранными возбудитель Эболы-Кравца, в просторечии - "желтуха", и мир действительно пополз, как старое одеяло, и Россия вместе с ним, ощущение начало казаться пророческим - и оттого особенно неприятным.

Оно догоняло теперь везде. Задремал в машине рядом с водителем - и опять видишь, как прожектора шарят по небу...