Изыди (СИ)

Морская же губа была вообще отдельной песней. Она напоминала собой что-то вроде загородного коттеджа, в котором и олигарху сегодня было бы жить не зазорно. Эта губа представляла собой целый архитектурный ансамбль, и по мере того как я им любовался, моя мечта о собственном доме как будто сама шла ко мне. Да-да, потому что на короткое время морская губа была и моим домом. Несколько строений, ограждённых высоким кирпичным забором, с внутренними двориками, башенками, сарайчиками, деревянной уборной, из которой в нос шибали характерные запахи, и, конечно, огромный бетонный плац ― это был если и не город, то уж квартал-то точно. Существовал ещё и свой камбуз с приставленным к нему коком.

Начальник гауптвахты мичман Чемоданов не мог и во сне себе представить, чтоб хоть раз наш старшина роты вручил ему солдата или матроса без ящика тушёнки. Оно, конечно, арест арестом, но его ведь ещё и исполнить надо, что командиров вообще мало волновало. И в этом заключалась головная боль наших прапорщиков, отвозивших нарушителей на солдатскую кичу. Помимо тушёнки, Чемоданов брал стройматериалами, краской (не меньше двух бочек), и неучтённым военным имуществом ― бушлатами, шинелями, сапогами, реже - мягкой байкой, из которой нарезались портянки. Морякам портянки - как-то не с руки. Ну, то есть, не на ногу ― палубы они шлифуют ботинками, называемыми ими прогарами. А в прогары портянки не намотаешь.

Попадая к Чемоданову, мы хвастались друг перед другом:

― "Тебя сюда с чем засунули?" ― "С краской". ― "Почему-то одной бочкой краски обошлось, странно". ― "Вот именно, странно! За меня, к примеру, целый панелевоз железобетонных плит старшина отвалил. И двадцать пар прогар в придачу". Плиты на морской губе были товаром ходовым.

Губа вот уже несколько лет строилась военным "хап"-способом: кто больше хапнет, тот у начальства и в почёте. Как говорил наш командир роты, "в армии нет слова "украл" ― есть слова "нашёл" и "раздобыл", - и точка".

Чемоданова боялись не только губари ― у него и начальники караулов (мы называли их сокращённо "начкарами") по струнке бегали. Более того ― молодые лейтенанты и даже целые капитаны всяких рангов имели перед ним вид заискивающий и подобострастный. Мичман то и дело командовал: "Капитан третьего ранга, двух губарей ― на кладку стены" или "Эй, лейтенант, выдели человечка ― пусть плац подметет". - "Есть, так точно, будет сделано", ― рапортовали каптеранги и лейтенанты, забывая, что вполне можно было ответить пузатому и неряшливому мичману "Хорошо!", "Ясно!", "Понятно!", не роняя офицерского достоинства. О том, что они строевые командиры, начкары вспоминали только ночью. Почти каждый караул практиковал ночные забавы ― подъёмы по тревоге. Особенно зверствовал караул батальона морской пехоты. Его начкары проявляли редкую изобретательность, "назначая" то извержение вулкана, то цунами высотой двадцать метров, то землетрясение в шесть баллов, то нападение Б-52 с авианосцев американского седьмого флота, то, на худой конец, просто пожар или проверку личного состава арестантов. По одной из перечисленных тревог полагалось быстро вскочить с "самолётов" ― двух сколоченных между собой досок для спанья, ― обуться и с "самолётами" под мышками выстроиться на плацу. И ― о, горе опоздавшим! Потому как все успевшие к построению отправлялись досматривать свои недосмотренные сны про гражданскую жизнь, а вот замешкавшимся предстояло слушать лекцию про извержение вулкана, цунами, Б-52 и далее по списку.

В тот наш заезд-арест мы с Глебом попали на караул морпехов. От особо умных я предпочел дистанцироваться, а вот Лука по неосторожности, что называется, попал. "А Б-52, товарищ капитан-лейтенант, с авианосцев не взлетают, они вообще здесь не базируются", ― решил блеснуть знаниями приятель. За что ему досталось по полной: караул тренировал умника ефрейтора до утреннего подъёма.

Морского пехотинца за нарушение формы одежды (болтающийся ремень ниже ватерлинии) сняли прямо с его поста и присоединили к нам, губарям. Уютное караульное помещение с мягким матрасом морпех сменил на деревянный самолёт в арестантской камере. Ночью его били долго и жестоко. Его "родной" караул сменился, оставив парня на расправу только что раздраконенным губарям, и поэтому спасти его никто уже не мог. Морской пехотинец был обречён и к утру отдал Богу душу. И как это ни прискорбно для меня, ефрейтор Луконин был в числе самых активных, решивших судьбу несчастного.

Тот же розовощёкий следователь произнёс свою любимую фразу: "Кто сознается, тому зачтётся явка с повинной". Но никто не вышел. Нам с Глебом это был второй урок после хорошо усвоенного первого ― истории с вдовой и очной ставки.

Камер на морской гауптвахте было несколько. Сблизившись между собой, губари распределялись по группам и место для ночлега выбирали самостоятельно. Когда следователь стал меня допрашивать, я, воспользовавшись неразберихой, сказал, что мы с Глебом в ту ночь "содержались" не в той камере, где убили несчастного морпеха, а в другой ― самой дальней.

... ― Кто сказал "мичман-шкатулка"?