Изысканный труп

— Могу поспорить, вы занимались в вашей бурной молодости вещами, которые вас самого удивляли. Вещами, которые держали вас в напряжении, когда вы сдавали кровь на пробу?

— Конечно. Это всем знакомо.

— Да, всем нам. И некоторые из нас, которые провалили этот тест, не научились прожигать жизнь в один день, не узрели в СПИДе своего духовного наставника. Мы смотрим в зеркало и видим лишь бессмысленный проклятый вирус, который сулит неминуемую унизительную смерть. Мы становимся изгоями, которые живут на ворованное время. Каждый момент жизни обманом украден у смерти. Миллиард реакционных фундаменталистов считают, что мы ее заслужили. Мир отворачивается от нас в ненависти, страхе и омерзении. Мы прокаженные, мы заразны.

Я не знаю, Алекс… меня это порой сильно злит. Вы спрашиваете, как я собираюсь переустроить мир. Просто: я буду жить еще полвека. Больше мне ничего и не нужно.

Мой красивый, глупый экс-бойфренд, в своем черном платье, с потрепанными дневниками, считал, что смерть в некотором смысле вымысел романтиков. Он жег ладан и слушал свои записи «Баухауса», прижимая хрупкую ладонь к бледному лбу. Мило, да? Он даже кололся со мной героином, потому что хотел ИСПРОБОВАТЬ ВСЕ, РАЗДВИНУТЬ ГРАНИЦЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ, но по большей части ему это нравилось, так как приводило к трехчасовой эрекции.

Однако, когда он узнал, что его любовник заражен вирусом, смерть перестала казаться ему столь… притягательной. Его любовь к смерти была притворством, потому что в свои двадцать лет он сердцем чувствовал, что будет жить вечно. Уход в мир иной — это для старых кинозвезд, для наркодельцов по соседству, но не для его маленькой милой задницы.

И знаете что? То, как я цепляюсь за жизнь, тоже притворство. Я знаю, что сдохну в ближайшие годы. Все больные СПИДом ребята, которые не собирались умирать — Майкл Кален, Дэвид Файнберг, Лейк Сфинкс, — все ушли, никого не осталось. Черед за мной. Почему бы не покончить с собой сейчас и не избавить налогоплательщиков от лишних трат на мои лекарства? Зачем шататься без дела и смотреть, как самцы транжирят миллионы долларов?

Люк совсем забыл о собеседнике, но тут его речь прервал бодрый голос:

— Очевидно, потому что вам есть что сказать.

— Есть ли, Алекс? Вы правда так считаете? Вот я не уверен. Я не хочу заканчивать книгу, над которой сейчас работаю, потому что она недостаточно хороша, чтобы стать моим последним произведением. Самое желанное, что я могу представить, так это проснуться хоть раз с моим любовником, но этому не бывать, потому что я его скорее всего никогда не увижу. Иногда я прихожу на радио, а в голове совсем пусто. Я просто представляю, как произнесу через пару месяцев: «Волна „ВИЧ“ — ваша станция для затемнения сознания по слабоумию от СПИДа! Двадцать пять минут тишины в час гарантированы!»

Но я Лаш Рембо, и я отказываюсь замолчать и умереть. И я понапрасну трачу свои последние издыхания на треп о людях вроде вас, которые сделали нечто стоящее в этом мире. Я знаю, что мне этого не дано. Черт, наверное, из-за меня геев ненавидят еще больше. Так держать, дружище. Производи на свет отпрысков. Иначе кто-то сделает это за тебя, кто-то вырастит засранцев, идиотов и психов. Если ты способен сотворить большее, то ты молодец в отличие от меня.

К черту! К черту все! Я ухожу.

Он отсоединил дозвонившегося, снял наушники и выключил микрофон. Сорен в ужасе уставился на него. Люку было плевать. Он чувствовал себя так, словно последние несколько лет в нем уживались две личности, а теперь они резко слились воедино. Насилие над мозгом получилось сродни анальному сексу без смазки. Он опустил веки и закрыл лицо руками.

— Люк? — произнес Сорен мягким, осторожным голосом. — Что случилось?

— Не знаю, — раздался хриплый гортанный ответ из пересушенного горла. — Я не могу больше этим заниматься. Парень прав. Я не хочу переделать мир, я просто хочу, чтобы он погиб вместе со мной.

— Тот парень не говорил, что…

— Я тебе это говорю.

Люк отодвинулся от радиостанции и встал. Закружилась голова, подкосились ноги. Сорен оказался достаточно близко, чтобы подхватить его, обвить грудь жилистыми руками, сжать ее крепко.

— Что ты мелешь, Люк? Ты правда больше не хочешь вести «ВИЧ»?

— Я не могу. — Люк положил голову Сорену на плечо. Сорен опустил его на стул, не выпуская из рук. — Я чертовски устал… я знаю, что мне не закончить книги… все, чего я хочу, это быть с Траном.

— Ты знаешь, что это невозможно.

— Но если я умру, не предприняв попытки, то я трус. Меня не терзают сожаления о содеянном. Я переживаю лишь о том, на что не решился.

— Понимаю. Но ты же пытался вернуть Трана, и это ни к чему не привело. Тебе нужно выполнить важную работу, Люк. Или ты хочешь провести остаток жизни в погоне за мечтой?

— Да.

— Так, значит, бросаешь станцию?

— Сорен… — Люк заметил, как у молодого напарника опустились плечи. «ВИЧ» была самой важной частью его существования. — Та группа поддержки, в которую ты ходишь. Там обсуждалась роль эмоций для больного человека?

— Конечно.