К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №23 от 08.06.2010

И долгие годы потом мама и папа перебирают эти вещи, вздыхая «ой» и «вэй», вспоминают, когда они их продали и кем были отняты. Все послевоенные полвека сидят и вздыхают. О работе ни слова (по некоторым данным, отец – фотограф секретных объектов Балтфлота, мать – бухгалтер в ГУЛАГе), друзей нет, контакты с соседями по коммуналке сводятся к соблюдению очередности уборки мест общего пользования. Не то чтобы высокомерное отношение к «совкам», просто все внимание подрастающему Иосифу. Всеохватная, удушающая родительская любовь. Еврейские мама (на мой взгляд, Фрейндлих ее не сыграла) и папа, что тут скажешь. Да и режиссер к этому подводит всякий раз. Вот десятилетний Иосиф видит, как пьяные ханыги выносят пианино и еще какие-то узлы, папа и мама сидят в разгромленной полупустой квартире. В чем дело, папа? Вот-вот грядет депортация евреев на Дальний Восток, сынок, продали все лишнее. Сидят и ждут стука в дверь... А по грязным улицам, брезгливо не касаясь земли, бредут гобои и скрипки, пианино и кларнеты. Сбиваются в стаи, потом лебединым клином улетают прочь. И сочувствуешь этому гимну эмиграции, жалеешь скрипачей и пианистов. Только вот оказалось, выселять их никто и не задумывал...

Для маленького Иосифа вся жизнь крутится около мамы и папы. Вот они с папой-моряком гуляют по набережным Невы. Кругом какие-то люди-тени, серые, оборванные, угрюмые. Не касаясь их, не обмолвившись словом, не обменявшись взглядом, идут папа с сыном. И даже в пивной, куда вопреки всей логике повествования зашли Бродские (видимо, режиссеру потребовалось показать хоть раз близость поэта к народу, к массам), единственным собеседником становится не кто-нибудь, а сам Дмитрий Шостакович (растрепанный и испитой).

Впрочем, родители-родителями, а у Иосифа появляется новый собеседник – тезка Иосиф Сталин (говорят, поэта и нарекли в честь вождя). Вот он выскакивает из поваренной книги и иезуитски-вкрадчивым голосом намекает будущему поэту о готовящихся им карам мальчику и его соплеменникам. Вот он грозно смотрит на школьника с портретов, а маленький Ося целится в него из отцовского пистолета. Вот в актовом зале уронили его бюст, и фурия-директриса с орденом Ленина на груди командует: «На колени!». И все-все, злые учительницы и толстые пионерки, и даже сам опрятный-аккуратный Иосиф падают на колени.

Видно, это нарушение своих прав человека и гражданина не простил будущий поэт режиму. Теперь уже юноша (и, разумеется, уже гений) в перерывах между гулянками и бражней ведет недвусмысленные разговоры типа «Если генсек человек, то я – нет». Подстать ему и собутыльники – молодые негодяи, насмехающиеся над «страной Советов». Эта антисоветская тема, педалируемая чуть не полфильма, не была столь присуща Бродскому, как хотят это представить. Все его творчество не столь антисоветское, сколь несоветское, нероссийское. Первичны эгоизм, снисходительно-жестокое отношение к окружающим, безразличие к стране. Это нежелание жить «как все», как все эти «совки» и «быдло», привело к мысли об эмиграции. Не останавливала и любовь к родному Ленинграду, она ограничивалась любовью к его архитектуре. Была сродни с любовью к Нью-Йорку, Риму и Венеции, любовью к красоте альбомных фотографий и путеводителей, любовью к форме, а не содержанию.

Да и как можно любить «эту страну», ведь, по словам самого поэта, «ни одна страна не овладела искусством калечить души своих подданных с российской неотвратимостью, и никому с пером в руке их не вылечить».

Не остановила и любовь к родителям. Они остались для поэта в прошлом, на грешной земле. Где-то среди очередей в булочные и ханыг у рюмочных, «человеческой лажи», как говорит поэт. В своих мечтах поэт конем-пегасом взлетает в заоблачные выси, сопровождаемый ангелами и гениями (это показано анимационно, основываясь на рисунках самого Бродского). И даже любимые коты остались на грешной земле. Живые и нарисованные коты бродят по киноленте, разговаривают с поэтом и сами устраивают турниры чтецов-декламаторов. Для чего они здесь? Объясняют характер поэта (кошка, которая гуляла сама по себе)?

Ну вот и заграница. Опять кабак, опять все те же битники и стиляги, потасканные и постаревшие. Что ж не поете «Битлз»? Не танцуете рок-н-ролл? Не декламируете хоть того же Бродского? Нет, затянули «Очи черные». Сообща вспоминают, когда Сталин ввел золотые погоны для офицеров. Иосиф, уже открыто и безапелляционно провозглашающий себя гением, бежит от этой ревущей кобловки к телефону, звонит родителям, выясняет, как правильно петь: «и лежит у меня на ладони (или на погоне?) незнакомая ваша рука»?

Всем миром (родители Иосифа, пьяницы, стукачи – лениградцы по версии фильма) вспоминают слова песни. Поэт вежливо благодарит и возвращается к дамочкам и рюмочкам.

Звучит финальная музыка. Фантомом растворяется Ленинград, за кулисы уходят актеры театра кабуки. Остается поэт. Один.

Константин ЕРОФЕЕВ