К. Чуковский. Поэзия грядущей демократии. Уот Уитмен

   Лягушка — шедевр, выше которого нет!
   И мышь — это чудо, которое может одно пошатнуть шекстиллионы неверных.
   Я не зову черепаху негодной только за то, что она черепаха.
   Оттого, что ты прыщеват или грязен, или оттого, что ты вор,
   Или оттого, что у тебя ревматизм, или что ты — проститутка,
   Или что ты — неспособен[1]

, - или неуч, и никогда не встречал свое имя в газетах, —   Ты менее бессмертен, чем другие?

То же и в отношении истории, исторических лиц и событий. Великое или скорее обобщенное, — «Все равно»…

   Ты слыхал, что хорошо покорить и одолеть?
   Говорю тебе, что пасть — это также хорошо,
   Это все равно — разбить или быть разбитым!
   Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов!
   Слава тем, кто сдался!
   И всем полководцам, проигравшим сражение…
   И несметным бесславным героям, как и прославленным — слава!

Ему, временами плотнику, временами наборщику в типографии, это действительно «все равно», — но вовсе не «все равно» народам, воинам, героям, которые все усиливались и, значит, усиливались к чему-то. Уитмен отрицает финальность истории, цели в ней, вообще — задачи человечества… И, стало быть, он отрицает труд? Ибо всякий трудится для чего-нибудь. Странно для рабочего и демократа. История без целей? История как сплошная современность? Базар, в котором мы умрем, и эта смерть так же случайна, как и самый базар? Так именно умер Уитмен, — и Чуковский, описывая и восторгаясь его похоронами «от велосипеда», не замечает, как это бесчеловечно и отвратительно.

«На площади для бродячего цирка поставили три павильона: в одном поставили печку и стали жарить баранину, в другом поставили бочки пива, виски, лимонада, воды. А в третьем поставили гроб!.. Многотысячные толпы пришли издалека. Целые горы арбузов привлекли общее внимание. Мудрено ли, что вокруг павильонов шла непрерывная драка и что 50 человек были отведены отсюда прямо в кутузку… Священников не было, а просто один из друзей прочитал над могилой отрывки из разных священных книг: из Библии, Корана, Зенд-Авесты, Конфуция, а также и из книги того великого барда-пророка, которого они так странно хоронили теперь».

Но это просто гадко, и это просто несчастно и в высшей степени одиноко! Кому по существу был дорог и близок Уитмен в этой толпе оборванцев, кутившей у него на похоронах? Да никому. Чуковский пишет, — а он в этом «верный как собака» (говорю с похвалою) комментатор Уитмена, — что Уитмен принес новое на земле чувство страшной близости всех существ друг другу, страшного их — равенства и братства…

   Я никого не оставил за дверью, я всех пригласил,
   Вор, паразит и содержанка — это для всех призыв,
   Раб с отвисшей губой приглашен,
   И приглашен сифилитик.

Боже мой: но это все — совершенно холодные приглашения. Придут, покутят и разойдутся. Да и к кому они пришли? Уитмену они тоже не нужны. Он живет, в сущности, без любви к кому-нибудь, ибо никого не выбирает, ни на ком не останавливается надолго, а барабанит о всех сплошь поистине отвратительным барабаном. Чуковский страшно, безумно обманут, — можно сказать, гениально обманут гениальным самообманщиком. Т. е. Уитмен чистосердечно и внутри себя обманулся о себе самом, приняв какой-то универсализм проституционности за универсализм демократии и это-то проституционное, совершенно холодное — формальное всеосязание приняв за пантеизм, за всебожие, за человеколюбие!!!

У него все «сплошь», как в проституции, у него все — «друзья», как у проститутки каждый есть «гость»… Фу! Фу! Какая слепота. Уитмен — слепой и глухой, ибо он не различает и от этого не выбирает ни красок, ни звуков, ни лиц… А душа человеческая? — он о ней и понятия не имеет.

Еще я договорю о нем немного слов, «во исцеление» нашего бедного Чуковского.

1915