К чужому берегу. Предчувствие.

— Надо сказать, Сириль, я ничуть не удивлен. Это вполне в духе этой дамы.

Не было никакого смысла что-либо отрицать или оправдываться. Да и перед кем оправдываться? Я отпустила подол, который держала чуть подобранным, и, слегка передернув плечами, повернулась к банкиру.

— Вы можете удивляться или не удивляться, сударь, это не изменит того факта, что вы появились здесь уже после того, как здесь появилась я.

— И вы были столь деликатны, что ничем не выдали своего присутствия. Надо же, какие тонкие манеры вам присущи. Где вы их позаимствовали? На итальянских фермах своего детства?

Наклонившись ко мне так, что я ощутила запах, исходящий от его сюртука, — цепкий мужской аромат, крепкую смесь серой амбры с горькой полынью, он совсем уже издевательски уточнил:

— В Версале, кажется, было принято вести себя иначе, разве не так?

Я вскинула голову, пытаясь скрыть румянец на щеках:

— Вы не любите Италию, господин банкир? Не советую вам так отзываться об этой стране, она сейчас куда более модна, чем Англия, где у вас столько предосудительных связей.

Я надеялась упоминанием об Англии заставить его замолчать: именно английские знакомства были его слабым местом. Заложив руки за спину, он какое-то мгновение действительно молчал, оценивая, наверное, как долго я подслушивала и сколько информации мне удалось узнать.

— И что, — произнес Клавьер наконец, — вы полагаете, что у меня больше предосудительных связей в Англии, чем у вас самой? Вы же супруга роялиста… или уже не супруга, раз появились здесь? Вы уже отказались от мужа?

Жесткая усмешка сверкнула в его серых глазах.

— Что же вы молчите, мадам? Может, вас немного мучит совесть еще и по этому поводу?

Мне стало неприятно до омерзения. Я не ожидала, что он заговорит об Александре, да еще коснется больного места — намекнет, что жене роялиста ну совсем не пристало появляться на подобных приемах. Это было именно то, чего я сама внутренне немного стыдилась, и от осознания того, что этот авантюрист смог так уязвить меня, все мое существо захлестнула злость, смущение улетучилось.

— Не вам рассуждать об этом, сударь… — начала я еще довольно учтиво. Но, не выдержав сарказма, который заметила в его взгляде, я прямо-таки взбесилась, отбросив всякие приличия.

— Да, повторяю для пройдох: не вам говорить о роялизме! Черт побери! В этом предмете вы разбираетесь хуже, чем осел в бухгалтерии.

От бешенства у меня перехватывало дыхание, но я смогла совладать с собой и продолжила не менее яростно, сильно повысив голос:

— Какие упреки, ах, вы только подумайте! Проходимцы стыдят герцогинь за подслушивание… А что вы сами, собственно, из себя представляете? Или мне напомнить вам, как вы рыскали за мной по пятам чуть ли не по всей Европе, подкупали служанок и гувернанток, чтобы знать о каждом моем шаге?! Где тогда были ваша лживая щепетильность и фальшивые манеры лавочника?!

Я почти кричала. Я вообще припомнить не могла, когда говорила с Клавьером в таком тоне, — наверное, до этого случая все-таки никогда. Банкир сделал насмешливый жест в сторону секретаря Талейрана, который с растерянным видом следил за перепалкой:

— Вы слышите, Лабори? Уверен, такого лица герцогини вы еще не видели. Не премените рассказать об этом своему патрону, он будет удивлен.

Лабори, сконфуженный, развел руками.

— Господин Клавьер, я хорошо знаю только то, что мои пятеро детей и жена будут весьма разочарованы новостью о том, что я уволен и больше не принесу в дом жалованья. А все к тому идет, если госпожа де Ла Тремуйль не поторопится…

Я с достоинством, насколько это позволяли босые ноги, прошла к своим туфлям, грациозно надела их, не наклоняясь, и, отбросив шлейф, направилась к выходу.

— Пойдемте, Лабори. Ужин с первым консулом, безусловно, важнее, чем болтовня этого господина. Нам не стоит опаздывать.

5

Ужин, начавшийся в половине первого ночи, был обставлен не менее изящно, чем бал. Под звуки торжественного медленного полонеза пары прошли по главному залу, затем зеркала, закрывающие одну из стен, раздвинулись, открывая путь в галерею, украшенную гирляндами цветов. Проход этот вел в столовую, где под цветущими цитрусовыми деревьями были накрыты столы. За один из них меня и усадил со всей учтивостью Талейран, с которым я шла в полонезе. Ярко горели сотни свечей в канделябрах, их свет отражался в серебре, которым была расписана посуда.

Мест в столовой было не так много, поэтому многим гостям довелось ужинать в других помещениях и в саду. Наш стол был накрыт на шестерых; кроме меня и Талейрана, за него уселись молодой генерал Мармон — один из самых близких Бонапарту людей, выходец из дворянской семьи, и прелестная темноволосая девица лет двадцати, высокая, гибкая, с дивным оливковым цветом кожи, который был подчеркнут белизной отборного жемчуга, несколько раз обвивавшего ее шейку. В ней я скорее угадала, чем узнала сестру первого консула Полину Леклерк.