К грядущему триумфу

Она забилась в угол, голая, скорчившись на соломе, подтянув колени к подбородку и обхватив их левой рукой — единственной, которая еще работала, — пока она сворачивалась калачиком. Было очень тихо, но не совсем так, и далекие звуки, которые доносились до нее — их слабость каким-то образом улучшалась и перегонялась тишиной — были ужасны. Звуки криков, по большей части, вырывались из глоток по ту сторону тяжелых дверей или так далеко в холодных каменных коридорах этого ужасного места, что они были слабыми из-за расстояния. А потом послышались более близкие звуки. Звук надтреснутого, безумного голоса, бормочущего непрерывную чушь. Другой голос, беспомощно — безнадежно — умоляющий кого-нибудь выслушать, понять, что его владелец не делал того, в чем его обвиняли. Голос, который знал, что никто не слушает, знал, что никому нет дела, но все равно не мог перестать умолять.

Она знала, где находится. Все в Сондхеймсборо знали о Сент-Тирмине, хотя только по-настоящему глупые говорили об этом. Она точно знала, куда они везут ее и Эйлану, с того момента, как они вытащили их из магазина на снег и бросили в закрытую карету, и это знание наполнило ее ужасом.

Эйлана умоляюще плакала, ее бледное лицо было залито слезами, она умоляла узнать, что случилось с ее двоюродной сестрой и дядей, но, конечно, никто ей не сказал. Жоржет не плакала, несмотря на свой ужас и боль, пульсирующую в искалеченном локте. Она отказалась доставить своим похитителям такое удовольствие. И она тоже не сказала ни единого слова, несмотря на монаха, который сидел позади нее, держа кожаный ремень, который был застегнут вокруг ее горла, готовый задушить любой признак сопротивления до потери сознания.

Разумеется, они также заковали их обоих в наручники, хотя в случае с Жоржет в этом вряд ли была необходимость. Она никак не могла бы бороться с ними после того ущерба, который они уже нанесли ее правой руке. Кроме того, они были вооружены и в доспехах. У нее не было ни того, ни другого, и даже если бы она была в состоянии сражаться, она никак не могла спровоцировать их на убийство. Не тогда, когда младший священник явно точно знал, на какой приз он наткнулся.

Эйлана застонала, сжавшись в комок, и, казалось, рухнула прямо на глазах у Жоржет, когда дверца кареты открылась во дворе тюрьмы Сент-Тирмин. Она отчаянно затрясла головой, из нее вырвались обрывки испуганного протеста, но священник, который их арестовал, всего лишь выбросил ее из кареты. Она приземлилась на колени с жестоким ударом, крича от боли, затем растянулась лицом вперед, не в силах даже удержаться со скованными за спиной руками, и ожидающий агент-инквизитор в черных перчатках следователя рывком поднял ее на ноги за волосы.

— Пожалуйста, нет! — простонала она, кровь сочилась из разбитой губы, когда он приподнял ее на цыпочки. — Это ошибка! Это все ошибка!

— Конечно, это так, — усмехнулся следователь. — И я уверен, что мы достаточно скоро во всем разберемся.

Он оттащил ее, и возглавлявший арест младший священник посмотрел на монаха, держащего ремень на шее Жоржет.

— Будь очень осторожен с ней, Жиром, — сказал он. — Ей есть что рассказать нам, и я с нетерпением жду возможности услышать все это. Убедитесь, что вы не позволите ей… ускользнуть до того, как у отца Базуэйла будет шанс познакомиться с ней.

— О, не беспокойтесь, отец Мейридит, — заверил его монах. — Я доставлю ее достаточно мягко.

— Уверен, что так и будет, — сказал священник с холодной, жестокой улыбкой. Затем он сам вылез из кареты и бодро зашагал через двор, ни разу не оглянувшись, как человек, которому явно не терпелось доложить о своем успехе начальству.

Монах посмотрел ему вслед, затем крутанул ремень достаточно сильно, чтобы Жоржет задохнулась, ее глаза расширились, когда он перекрыл ей доступ воздуха.

— Вставай, ты, кровожадная сука, — прошипел он ей на ухо, его рот был так близко, что она чувствовала его горячее дыхание. — Для таких, как ты, есть горячий уголок ада, и ты вполне можешь отправиться туда прямо сейчас.

Она извивалась, задыхаясь, непроизвольно борясь за воздух, когда он душил ее, и он поднял ее на ноги за ремень, а затем стащил вниз по крутым ступенькам кареты в тюрьму. По крайней мере, он был вынужден позволить ей дышать по пути, но это не было добротой. Действительно, самое доброе, что он мог бы сделать, — это задушить ее до смерти, и она это знала. Но он этого не сделал. Он просто тащил ее по бесконечным коридорам, пока, наконец, не передал другому следователю — широкоплечему, неуклюжему гиганту с грубыми, жесткими чертами лица и безжалостными глазами.

— Я заберу ее, брат Жиром, — сказал он, и его голос, казалось, исходил из какой-то подземной пещеры. Он был не таким уж глубоким, но смертельно холодным, голос человека, который больше не обладал никакими человеческими эмоциями, и его пустота была гораздо более ужасающей, чем могла бы быть любая злобная жестокость.