К истории русского футуризма

– Современному человеку ад, действительно, должен представляться, как в этой поэме, – царством золота и случая, гибнущего в конце концов от скуки…

– Когда выходило «Золотое руно» и объявило свой конкурс на тему «Чорт» – эта поэма наверняка получила бы заслуженную премию.¹⁴

Уснащено обширными цитатами. Я был поражён. Первая поэма – первый успех.

Эта ироническая, сделанная под лубок, издевка над архаическим чёртом быстро разошлась.

Перерабатывали и дополняли её для второго издания – 1914 г. мы опять с Хлебниковым. Малевали чёрта на этот раз К. Малевич и О. Розанова.¹⁵

Какого труда стоили первые печатные выступления! Нечего и говорить, что они делались на свой счёт, а он был вовсе не жирен. Проще – денег не было ни гроша. И «Игру в аду», и другую свою¹⁶ книжечку «Старинная любовь» я переписывал для печати сам литографским карандашом. Он ломок, вырисовывать им буквы неудобно. Возился несколько дней.

Рисунки Н. Гончаровой и М. Ларионова были, конечно, дружеской бесплатной услугой. Три рубля на задаток типографии пришлось собирать по всей Москве. Хорошо, что типограф посчитал меня старым заказчиком (вспомнил мои шаржи и открытки, печатанные у него же!) и расщедрился на кредит и бумагу. Но выкуп издания прошёл не без трений. В конце концов, видя, что с меня взятки гладки, и напуганный моим отчаянным поведением, дикой внешностью и содержанием книжек, неосторожный хозяйчик объявил:

– Дайте расписку, что претензий к нам не имеете. Заплатите ещё три рубля и скорее забирайте свои изделия!

Пришлось в поисках трёшницы снова обегать полгорода. Торопился. Как бы типограф не передумал, как бы дело не провалилось…

Примерно с такой же натугой печатал я и следующие издания ЕУЫ (1913–1914 гг.).¹⁷

Книги «Гилей» выходили на скромные средства Д. Бурлюка. «Садок судей» I и II вывезли на своем горбу Е. Гуро и М. Матюшин.

Кстати, «Садок судей» I – квадратная пачка серенькой обойной бумаги, односторонняя печать, небывалая орфография, без знаков препинания (было на что взглянуть!) – мне попался впервые у В. Хлебникова. В этом растерзанном и зачитанном экземпляре я впервые увидел хлебниковский «Зверинец» – непревзойденную, насквозь музыкальную прозу. Откровением показался мне и свежий разговорный стих его же пьесы «Маркиза Дезес», оснащённый редкостными рифмами и словообразованиями.

Чтобы представить себе впечатление, какое тогда производил сборник, надо вспомнить его основную задачу – уничтожающий вызов мракобесному эстетизму «аполлонов». И эта стрела попала в цель! Недаром после реформы правописания аполлонцы, цепляясь за уничтоженные яти и еры, дико верещали (см. <№№> 4–5 их журнала за 1917 г.):

– И вместо языка, на коем говорил Пушкин, раздастся дикий говор футуристов.¹⁸

Так озлило их, такие пробоины сделало в их бутафорских «рыцарских щитах», так запомнилось им даже отсутствие этого достолюбезного «ятя» в «Садке»!..

Моя совместная с Хлебниковым творческая работа продолжалась. Я настойчиво тянул его от сельских тем и «древлего словаря» к современности и городу.

– Что же это у вас? – укорял я. – «Мамоньки, уже коровоньки ревмя ревут». Где же тут футуризм?

– Я не так написал! – сердито прислушиваясь, наивно возражал Хлебников. – У меня иначе: Мамонька, уж коровушки ревмя-ревут, водиченьки просят сердечные… («Девий бог»).

Признаться, разницы я не улавливал и прямо преследовал его «мамонькой и коровонькой».

Хлебников обижался, хмуро горбился, отмалчивался, но понемногу сдавался. Впрочем, туго.

– Ну вот, про город! – объявил он как-то, взъерошив волосы и протягивая мне свеженаписанное. Это были стихи о хвосте мавки-ведьмы, превратившемся в улицу:

А сзади была мостовой
с концами ярости вчерашней
ступала ты на пальцы башни,
рабы дабы
в промокших кожах
кричали о печали,
а ты дышала пулями в прохожих
И равнодушно и во сне
Они узор мороза на окне.
Да эти люди иней только,
из пулеметов твоя полька
и из чугунного окурка
твои Чайковский и мазурка…

Я напечатал эти стихи в «Изборнике» Хлебникова.¹⁹

Такой же спор возник у нас из-за названия его пьесы «Оля и Поля».

– Это «Задушевное слово», а не футуризм! – возмущался я и предложил ему более меткое и соответствующее пьеске – «Мирсконца», которым был озаглавлен ещё наш сборник 1912 г.

Хлебников согласился, заулыбался и тут же начал склонять:

– Мирсконца, мирсконцой, мирсконцом.

Кстати, вспоминаю, как в те годы Маяковский острил:

– Хорошая фамилия для испанского графа – Мирскóнца (ударение на «о»).