К истории русского футуризма

Другой декоратор – Иосиф Школьник,² писавший для пьесы Маяковского в той же мастерской, в помещении рядом с Филоновым, задумал было вступить с тем в соревнование, но после первой же ночи заснул под утро на собственной свеженаписанной декорации, а забытая керосиновая лампа коптила возле него вовсю.

Филонов ничего не замечал! Окончив работу, он вышел на улицу и, встретя кого-то в дверях, спросил:

– Скажите, что сейчас – день или ночь? Я ничего не соображаю.

Филонов всегда работал рьяно и усидчиво.

Помню, летом 1914 г. я как-то зашёл к нему «на дачу» – большой чердак. Там, среди пауков и пыли он жил и работал. Окном служила чердачная дверь. На мольберте стояло большое полотно – почти законченная картина «Семейство плотника».³ Старик с крайне напряжённым взглядом, с резкими морщинами, и миловидная, яйцевидноголовая молодая женщина с ребёнком на руках. В ребёнке поражала необыкновенно выгнутая ручонка. Казалось – вывихнута, а между тем как будто и совсем нормальна.⁴ (Писал всё это Филонов в натуральную величину, но без натуры.)

Больше всего заинтересовал меня на первом плане крупный петух больше натуральной величины, горевший всеми цветами зеленоватой радуги.

Я загляделся.

Зайдя на другой день к Филонову и взглянув на эту же картину, я был поражён: зелёно-радужный петух исчез, а вместо него – весь синий, но такой же красочный, торжественный, выписанный до последнего пёрышка.

Я был поражён.

Захожу дня через три – петух однообразно-медно-красный. Он был уже тусклее, грязнее.

Я обомлел.

– Что вы делаете? – обращаюсь к Филонову. – Ведь первый петух составил бы гордость и славу другого художника, например Сомова!⁵ Зачем вы погубили двух петухов? Можно было писать их каждый раз на новых холстах, тогда сохранились бы замечательные произведения!

Филонов, помолчав, кратко ответил:

– Да… каждая моя картина – кладбище, где погребено много картин! Да и холста не хватит…

Я был убит.

Филонов вообще – малоразговорчив, замкнут, чрезвычайно горд и нетерпелив (этим очень напоминал В. Хлебникова). К тем, чьи вещи ему не нравились, он относился крайне враждебно, – говоря об их работах, резко отчеканивал:

– Это я начисто отрицаю!⁶

Всякую половинчатость он презирал. Жил уединённо, однако очень сдружился с В. Хлебниковым. Помню, Филонов писал портрет «Велимира Грозного», сделав ему на высоком лбу сильно выдающуюся, набухшую, как бы напряжённую мыслью жилу.

Судьба этого портрета мне, к сожалению, неизвестна.⁷

В те же годы⁸ Филонов сделал несколько иллюстраций для печатавшейся тогда книги В. Хлебникова «Изборник».⁹

Это удивительные рисунки, графические шедевры, но самое интересное в них – полное совпадение – тематическое и техническое – с произведениями и даже рисунками самого В. Хлебникова, что можно видеть из автографов последнего, опубликованных в «Литературной газете» от 29 июня 1932 г. Так же сходны с набросками В. Хлебникова и рисунки Филонова в его собственной книге «Пропевень о проросли мировой» (Пг., 1914 г.).¹⁰

Особенно характерна в этом отношении сцена перед стр. 9.

В лёте и прыге распластались чудовищные псы, все в чёрных и тревожных пятнах-кляксах. Рядом – охотник – «пещерный человек» – со злым, суженным глазом, короткоствольным ружьем (прототип обреза). Упругость линий и чёткость как бы случайных пятен, доведённые до предела.

Остальные рисунки этой книги сделаны в обычной его манере (соединение Пикассо со старой русской иконой, но всё это напряжено до судорог).

Рисунки настолько своеобразны, что послужили материалом для книги современного беллетриста. В своей повести «Художник неизвестен» В. Каверин так говорит о Филонове, бессознательно нащупывая пути к «одноглазию» Бурлюка:

Если нажать пальцем на яблоко глаза, – раздвоится всё, что он видит перед собой, и колеблющийся двойник отойдёт вниз, напоминая детство, когда сомнение в неоспоримой реальности мира уводило мысль в геометрическую сущность вещей.

Нажмите – и рисунки Филонова, на которых вы видите лица, пересеченные плоскостью, и одна часть темнее и меньше другой, а глаз, с высоко взлетевшей бровью, смотрит куда-то в угол, откуда его изгнала тушь, станут ясны для вас.

Таким наутро представился мне вечер в ТУМ'е. Каждое слово и движение как бы прятались за собственный двойник, который я видел сдвинутым зрением, сдвинутым ещё неизвестными мне самому страницами этой книги (стр. 55).¹¹