К истории русского футуризма

«Размедвеженье»
Медведем,
когда он смертельно сердится
На телефон
грудь
на врага тяну
а сердце глубже уходит в рогатину!
Течет
ручьище красной меди
рычанье и кровь
лакай, темнота!
Не знаю
плачут ли
нет медведи,
но если плачут
то именно так.
То именно так:
без сочувственной фальши
скулят
заливаясь ущельной длиной
И именно так их медвежий Бальшин
скуленьем разбужен ворчит за стеной.
Вот так медведи именно могут:
Недвижно задравши морду, как те,
повыть, извыться
и лечь в берлогу
царапая логово в 20 когтей.

(«Про это»)

Последнее убежище Маяковского – это не дом со столовой и с супружеской спальней, а уединенная, пещерообразная звериная берлога. (Здесь жизнь и поэзия Маяковского опять переплетаются!)

Об этом он говорил уже давно. Например, в необычайно напряженной вещи 1915 г. «Себе любимому посвящает эти строки автор»

– Где для меня уготовано логово?

Помню, как это смятенное произведение читала Клавдия Я-он: с необычайной болью, угнетенностью и надрывом, переходившим в истошный вопль. Конечно, Маяковский так не читал и нехорошо бы читать так все его вещи, но в данном случае, думаю, эта трактовка была удачна.

В «Себе любимому» дан последний крик надорвавшегося великана, дана предсмертная тоска человека, не желающего примириться не то чтобы с «морковным кофе»¹⁵ или другим суррогатом, но даже и с Петраркой.

Если б был я
маленький
как великий океан
на цыпочки б волн встал.
Приливом ласкался к луне бы.

Его океан нежности не сравним ни с чем в природе!

Но еще больше изнывал и подергивался, дрожал в вопле дальше:

Если б быть мне косноязычным
как Дант
или Петрарка
душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!

Но томная, тонкая, теплящаяся лирика не для него. Последним, безнадежным взрывом, переходящим в хрип и в стон:

Пройду
любовищу мою волоча.
В какой ночи
бредовой
недужной
какими Голиафами я зачат
такой большой
и такой ненужный!

Контраст – разительный! И… жалкий!¹⁶

Такие резкие колебания для массивной громады гибельны: они не сгибают ее, а ломают, опрокидывают.

Но назойливая гипертрофия мелких человечьих страстишек и по-иному опасна для крупно построенного человека. Висячий мост выдерживает чудовищные нагрузки. Но вот его всколебал, раскачал неумолимо правильной мелкой дробью шагов марширующей роты неопытный командир, забывший «Строевой устав пехоты», – и мощная конструкция рушится с грохотом, как сердце поэта.[8]

А между тем были же выходы. Можно было парализовать эти мелкие, подстегивающие, как хлыст, удары, выбивавшие поэта из его собственного большого ритма. И порой Маяковский находил выходы. Он преодолевал порывы стихийного отчаяния, уныния – и звериный надоедный вой и стон уже не нужны были ему. Все животное слишком примитивно, заунывно, со слякотной слезой. А когда бодр, радостен, энергичен – тогда мало одного «Го-го-го» и «простого как мычание».

Тогда призыв и приказ:

Эй, стальногрудые!
Крепкие, эй!
Бей, барабан!
Барабан, бей!

Требуется организованность, маршевый шаг, команда и… самое современное оружие:

Пули, погуще!
по оробелым!
в гущу бегущим
Грянь, парабеллум!

Это уже не размедвеживанье, а технизация.

Плачущих лошадей заменяют ревущие поезда.

Наши плавники – пароходы,
Наши крылья – аэроплан.

(«150.000.000»)

Конец Маяковского *

Кто слыхал Маяковского на его выступлениях в последние годы, тот, вероятно, замечал, как с первых же слов доклада или читки Маяковский брал самые сильные ноты, через четверть часа обычно начинал хрипеть и уже надорвавшимся голосом продолжал свой вечер.

Людям страшно – у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик¹

.

Это был физический надрыв, нерасчетливо сильный разбег, быстро расходующий энергию. Но к финишу сил не хватало, и Маяковский срывался. Это не только картина последних выступлений поэта, но и история его жизни.

В юности Маяковский лучше владел собой. Его воля действовала, как мощная и гибкая пружина, голос был эластичен и послушен поэту. Он сам мог любоваться: