К истории русского футуризма

Пастернак механически заносит в пассив также поэмы «Про это», «Хорошо», «Ленин» и помнит только «Во весь голос» – предсмертный крик Маяковского.

Все это можно объяснить тем, что, по мнению самого Пастернака, пятилетка – помеха поэзии:

И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
(«Поверх барьеров», 2-е изд. ГИХЛ, 1931 г.)

¹⁸

А раз так – то Пастернак и не может понять поэтов, работающих и работавших на пятилетку, на коммунизм.

Впрочем, может быть, Пастернака увела в сторону от изображения подлинных фактов та образная и капризная манера, в которой написана «Охранная грамота»¹⁹.

Или это следствие своеобразной слабости поэтической памяти?

А что память Пастернаку изменяет, можно подтвердить его занятными описками. В своем стихотворении «Смерть поэта» (в книге «Второе рождение») Пастернак пишет:

Спал… красивый двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих²⁰

.

А ведь у Маяковского:

Иду красивый двадцатидвухлетний…²¹

Смешать жизнерадостно идущего с лежащим в гробу покойником не трудно, если дело представляется таким образом: «Хоть ты умер на 15 лет позже, но для меня ты „кончился“ 22-х лет – т. е. в эпоху „Облака в штанах“».

И далее Пастернак утверждает, что подлинная энергия и активность Маяковского были именно в его выстреле,

…подобном Этне
В предгорье трусов и трусих,²²

–

т. е., осуждая в Маяковском его лучшее, Пастернак защищает и превозносит худшее, и минутную слабость, провал – возводит в завершительный удар, благодаря которому Маяковский «одним прыжком достиг разряда преданий молодых» – попал в легенду (в славу?). Неужели слава, по мнению Пастернака, пришла к Маяковскому лишь после нежданной-негаданной смерти, которой он и останется в памяти масс? А работы? А «Все, сочиненное Маяковским»? А «сто томов партийных книжек»?

Явившись в Це Ка Ка
идущих светлых лет,
над бандой поэтических рвачей и выжиг,
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.

(«Во весь голос»)

А все эти факты ни в каких охранных грамотах не нуждаются, и Маяковский не заботился о таких защитных удостоверениях.

В другом положении находятся современные поэты из числа тех, кого «телегою проекта переехал новый человек»²³.

Известно, как сложилось это тяжелое представление у ряда писателей.

Постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г. устранило тормозы, мешавшие росту советской литературы²⁴.

Деятельность того же Пастернака за последнее время, его творческая поездка на Урал – показатели перелома в его настроениях²⁵. И важно то, что это перелом в сторону Маяковского – активного борца и участника социалистического строительства, именно того Маяковского, который с таким трудом до сих пор воспринимался Пастернаком.

Знаменательно, что уже во «Втором рождении» («Федерация» 1932 г.) Пастернак не раз заявляет о своем желании включиться в общую работу.

…Услышу и вложу в слова,
Как ты ползешь и как дымишься,
Встаешь и строишься, Москва…
…Ты рядом, даль социализма.
…Где голос, посланный вдогонку
Необоримой новизне,
Весельем моего ребенка
Из будущего вторит мне²⁶

.

Таким образом, нельзя сомневаться, что отмеченные нами невольные промахи и оговорки «Охранной грамоты» – сейчас уже пройденный момент, становятся памятником прошлого, естественным следствием разницы темпов перестройки двух крупнейших поэтов-современников.

Перед творчеством Б. Пастернака теперь развернут путь в единое русло советской революционной поэзии, где он, надеемся, будет достойным сотоварищем Маяковского – этого могучего бунтаря и вожака.

Неизданные документы *