К критике Гегелевской философии права

Законодательная власть совершила французскую револю­цию. Вообще там, где она выступала в своей особенности как господствующее начало, она совершала великие органические всеобщие революции. Именно потому, что законодательная власть являлась представительницей народа, родовой воли, она боролась не против государственного строя вообще, а против особого, устаревшего государственного строя. Правительствен­ная же власть, напротив, совершала мелкие революции, ретроградные революции, реакционные перевороты. Именно потому, что правительственная власть являлась представительницей особой воли, субъективного произвола, магической части воли, она боролась не за новую конституцию против старой, а против конституции вообще.

Если правильно сформулировать вопрос, он сведётся лишь к следующему: имеет ли народ право дать себе новый государственный строй? На этот вопрос следует безусловно ответить утвердительно, ибо государственный строй, который перестал быть действительным выражением воли народа, превратился в практическую иллюзию.

Коллизия между государственным строем и законодательной властью есть не что иное, как конфликт государственного строя с самим собой, противоречие в понятии государственного строя.

Государственный строй есть не что иное, как соглашение между политическим и неполитическим государством; он поэтому в самом себе необходимо есть договор между существенно разнородными силами. Здесь, следовательно, закон не может постановить, чтобы одна из этих сил, часть государственного строя, имела право изменять самый государственный строй, изменять целое.

Если говорить о государственном строе как о чём-то особом, тогда следует скорее рассматривать его как часть целого.

Если же под государственным строем понимаются всеобщие определения, основные определения разумной воли, тогда ясно само собой, что каждый народ (государство) имеет их своей предпосылкой и что они должны составлять его политическое credo. Это, собственно говоря, дело знания, а не воли. Воля народа так же мало может выйти за пределы законов разума, как и воля индивида. У неразумного народа не может вообще быть речи о разумной государственной организации. К тому же здесь, в философии права, мы имеем дело с родовой волей.

Законодательная власть не создаёт закона, — она лишь открывает и формулирует его.

Эту коллизию пытались разрешить посредством различения между assemblee constituante [учредительным собранием] и assemblee constituee [учреждённым собранием].

§299. «ЭТИ предметы» (предметы законодательной власти) «определяются точнее по отношению к индивидам с двух сторон: а) со стороны того, чтб индивиды получают от государства и чем они могут пользоваться бла­годаря ему, β) со стороны того, что они должны давать государству. К первым относятся частноправовые законы вообще, права общин и корпораций и совершенно общие установления, а косвенно (§298) — весь государственный строй. А то, что ИНДИВИДЫ должны давать государству, может быть определено справедливо и вместе с тем так, чтобы особые работы и услуги, которые индивид в состоянии выполнить, опосредствовались его собственной волей, лишь в том случае, если это будет переведено на деньги, как на существующую всеобщую стоимость вещей и услуг».

Об этом определении предметов законодательной власти Гегель сам говорит в примечании к данному параграфу:

«То, что должно быть предметом всеобщего законодательства, и то, что должно быть предоставлено административным властям и регулированию правительства вообще, можно, правда, в общем разграничить так: в первую область входит то, что по содержанию своему является совершенно всеобщим, а именно определения закона; во вторую же входят особое и способ исполнения. Но вполне определённым это различение не является уже потому, что закон, для того чтобы он был законом, а не вообще простой заповедью (как, например, «не убий»), должен быть определённым внутри себя; а чем он определённее, тем больше его содержание приближается к тому, чтобы закон мог исполняться в том виде, в каком он существует. Но вместе с тем столь далеко идущая определённость сообщила бы законам эмпирическую сторону, которая должна была бы подвергаться видоизменениям при действительном исполнении, чтд нарушило бы характер законов. В самом органическом единстве государственных властей заключается то, что один и тот же дух устанавливает всеобщее, а также сообщает ему определённую действительность и выполняет его».

Но именно этого-то органического единства Гегель не сконструировал. Различные власти имеют у него различные принципы. Они представляют собой к тому же прочную действительность. Поэтому, когда Гегель спасается от их действительного конфликта в воображаемое «органическое единство», — вместо того чтобы раскрывать их как моменты органического единства, — то это является пустой мистической увёрткой.