К Лоле

Брат снова уткнулся в газету. Зная его привычки, выработанные десятилетней семейной жизнью, я посмотрел на часы и предположил, что через тридцать, максимум сорок минут, в продолжение которых я буду тщетно призывать изготовившегося было к диктовке, но отлетевшего ангела, он уснет в неизменной позе, уронив чтение на пол. Сбылось на тридцать второй минуте. Телевизор, нарушитель драгоценной тишины, из которой в любой момент может заструиться словообразующий ток, выключать нельзя — брат сразу же проснется и забурчит сонным голосом: «Зачем? Я же смотрю…»

Чуть ниже левого плеча из крупной петли моего свитера выглядывает кончик светлого волоса. Я начинаю высвобождать его, он оказывается неожиданно длинным, девичьим, и, держа перед глазами его неравномерно бегущую вниз синусоиду, я гадаю о вероятной владелице волоса. Оксана носит короткое каре, Зора темнее, и по сходному признаку вслед за ней исключается большинство знакомых девушек, с которыми я когда-либо склонялся над одним учебником в библиотеке или сидел плечом к плечу в аудиторном зале. Можно предположить контакт с незнакомкой, но в последние недели я избегал тесных очередей в студенческой столовой. На время свадьбы свитер был сложен и убран в шкаф. Быть может, волос вплелся в шерстяные нити давно — он сделал несколько извивов меж узлов и петель, и я их заметил, когда извлекал его наружу. Вьющиеся растения на готических гербах означали, должно быть, изворотливость и одновременно настойчивость взрослых членов семьи. Волос плавно колышется и светится с переливом, по всей длине гоняет золотая искра.

В день второго свидания с Лолой я носил этот свитер. За столом в читалке Лола сидела с правой стороны, но, когда мы вместе шли по коридору, она была довольно близко слева от меня. Распущенные волосы покрывали ее плечи и… пожалуй, я ничего больше не в состоянии вспомнить. Остальное, румянец на щеках, лазер в глазах, огненное рукопожатие, — могу лишь домыслить.

«Мои воспоминания тоже вянут, устаревают, как грампластинки или обложки журналов, но я всегда ищу, чем оживить, чем обновить их. Ищу и, как правило, нахожу: то солнечный свет, простреливающий улицу в новом ноябре, то ленивая утренняя акварель на фасадах домов — в основном идут в дело неодушевленные предметы. Видимо, такого же свойства и вечный моторчик памяти. Вчера по случаю своего выздоровления друг пригласил нашу небольшую компанию в кинотеатр на старый диснеевский мультфильм Snow White. Я снова благодарен судьбе, ты опять ожила в красоте и прелести сказочной девочки. Вы так похожи. Очаровательная манера жмуриться смеясь, грациозные, неосознанно кокетливые жесты, так по-разному звучащий голос.

Теперь, когда я увидел, что моя сказка жива, разве я могу увлечься другим, разве могу довольствоваться обычным, тем, что не удивляет меня? Ни умом, ни телом, ни сердцем — никак».

Вроде бы никак. В меньшей мере телом и в большей сердцем. Касательно ума сам сказать ничего не могу. Разве что покритиковать соседний департамент памяти, который сегодня меня подводит. Факт. Что-то не помню я этой «никаковой» заметки. Страница, написанная синей капиллярной ручкой. Ага, есть. Компания школьных ветеранов. Зимние каникулы у родителей в Новосибирске во время моего академического прогула. Продолжая вспоминать, отпускаю волос за дверь, чтобы мозглявый сквознячок унес его по коридорному тоннелю на станцию любого другого мечтателя. Это волос Александры, которая, сидя утром на скамейке в физкультурном зале, держала на коленях мой свитер, пока я показывал двум чайникам из тридцать первой группы, как делается трехочковый бросок в баскетболе. Четыре раза попал и два раза облажался. Итоговая результативность — шестьдесят шесть процентов. Неплохо без разминки. И перед девушкой не стыдно.

В правом ухе скрипит: дверь снова подает свой старческий голос. Нахожу среди мелкого барахла на полке воткнутую в колпачок от шариковой ручки пипетку и, набрав в нее растительного масла, закапываю в петли. Брат начинает храпеть, теперь телевизор можно выключить, но одухотворенная тишина все равно не наладится. Так что пусть работает. С грустью смотрю я в раскрытую тетрадь — слово, записанное в нее последним, кажется изваянием из серого камня, бульдожьей мордой, титаном, воздвигнутым не слабосильным мной, а кем-то иным — со стальной волей и запредельной скоростью нейронов в мозгу. Хотя это всего-навсего слово «мышь».

Запираю тетрадь в несгораемый сейф, которого у меня нет. Зевая шире себя, заваливаюсь на кровать без хозяина и постепенно засыпаю без сновидений, невзирая на вспышки и хлопки, сопровождающие «Разборки в маленьком Токио».