К морю Хвалисскому (СИ)

– А я-то было и вправду поверил, что ты просто соскучился!

– Неужели ты думаешь, что я бы посмел явиться в дом моего приемного отца на чужой ладье и в одежде, приличествующей, разве что, нищему пастуху, если бы не имел на то веских причин!

– Не хочешь, чтобы узнали хазары?

– Придет время – узнают! – недобро усмехнулся Лютобор. – Ты знаешь, Святослав – сокол, или пардус, как тебе больше нравится, а эти звери без предупреждения не нападают. Вот и он, как соберет войско, обязательно пошлет к кагану гонца: «Иду на вы!». А тот уж пусть защищается. Если сумеет.

Негнущееся серебро

Хотя пир не затянулся даже за полночь, выспаться Торопу не удалось. Весь остаток ночи он просидел у постели больного Некраса, помогая боярышне, пытавшейся разными снадобьями и неусыпной молитвой отогнать от горемыки смерть. Разбойница-ночь плела черную паутину дурмана, раненый бредил и тяжко вздыхал, а Тороп вспоминал свои первые дни в боярском доме и думал о запроданных на чужбину родичах. Что с ними: живы ли или, скрученные в бараний рог жестокой недолей, сгинули уже без вести, не вынеся тягот долгого пути, издевательств надсмотрщиков, произвола хозяев, непосильного труда, голода, болезней. Да и как там в земле полян днюет свои дни родимая матушка: треплет ли колючий лен, качая в зыбке хозяйское дитя, ходит ли за скотиной, или, может быть, ее тоже в живых уж нет!

На рассвете боярышню сменил Анастасий. Вместе с ним пришли товарищи Некраса. Выспавшиеся, накормленные, отмытые и переодетые, они уже почти походили на людей и смотрели в будущее с надеждой. Пока Мурава давала молодому ромею различные наставления, к Торопу подошел муж, выглядевший старше других и державшийся увереннее, если об уверенности здесь вообще могла идти речь.

– Эй, парень, – окликнул он мерянина. – А кем тебе будет человек, который давеча рядом с ханом Камчибеком сидел?

– Наставником и товарищем, – отозвался Тороп. – Он меня ратному делу обучает.

– А как зовут его?

– Мы кличем его Лютобором, ханы Органа называют Барсом, а нареченного имени он нам не называл.

– Я Улеб, гость Киевский, – представился говорящий. – А это – люди мои. Куря нас весной на порогах взял, понимаешь, отбиться не смогли. А зимой я в княжьем тереме на пиру был и твоего товарища там видел. Сидел он ниже только Икмора со Свенельдом и одет был не в пример лучше вчерашнего. Князь называл его по батюшке Ольговичем и в его честь здравицу провозглашал. Попросил бы ты его, парень, как будет в Киеве, весточку моим передать, чтобы выкуп собрали. А то не век же нам в холопах ходить!

После вчерашнего слова Улеба Торопа не особенно удивили, он только подумал, что, небось, франкское сукно и ромейская парча были наставнику ох как к лицу. Он пообещал Улебу выполнить просьбу, однако предупредил, что русс, судя по всему, в Киев еще не скоро вернется.

– Ты лучше расскажи, кто ты таков, нашему боярину, – посоветовал мерянин напоследок. – Он человек справедливый, от него пока никто обиды не знал. А там, глядишь, в Итиле встретишь кого из киян, нешто не помогут?

Тем временем Мурава решила еще немного задержаться. С молодым ромеем у нее всегда находилось, о чем перемолвиться, что обсудить. В самом деле, с кем еще юная ведовица могла поговорить, скажем, о том, как ловчее принять роды, чем следует обработать рану, чтобы она не загноилась, и есть ли на свете такое средство, чтобы смогло вылечить загнавшую боярыню Ксению в могилу грудную хворь.

У иных парней с таких разговоров начинало темнеть в глазах да накатывала совершенно недопустимая для воина слабость и дурнота. А Анастасий мог, не моргнув глазом, во всех подробностях описывать, как зашивал чье-то там распоротое брюхо, и при этом набивать какой-нибудь снедью свой собственный живот. Благо, после лишений плена аппетит у него был не хуже, чем у Твердяты. Да и говорил он чаще всего дело.

Тороп против этих разговоров особо не возражал, тем более, что дальше них дело пока не шло. Но все же ему было как-то обидно, что его обожаемый наставник, за которого он сам, не задумываясь, жизнь бы отдал, не мог дождаться от своенравной красавицы не то, что ласкового слова, одного приветливого взгляда!

Эх, и создали же добрые боги загадку – девичье сердце! Отвергнуть добра молодца, славного воина, удальца, каких поискать, чтобы призреть бездомного бедолагу, который не то что своих близких, себя защитить не сумел! Не иначе, в девке говорит ромейская кровь!

– Торопушка, отнеси покуда мой короб, – попросила Мурава.

Нет, все-таки сердиться всерьез на красу боярышню мерянин не мог. «Торопушка»! Знала ли девица, что именно так в безвозвратно ушедшем прошлом звала его мать.

Он шел по просыпающемуся стану, вдыхая свежее дыхание утра, и на устах у него играла улыбка безотчетной радости. И надо же было, чтобы в это время из родительского шатра, позевывая и подтягивая на ходу штаны, выбрался Улан. Увидев Торопа с его примелькавшейся вчера поклажей, ханский сын пришел в такой неописуемый восторг, что даже по ляжкам себя несколько раз хлопнул: