К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Что нужды, что в предсмертных словах итальянского поэта Батюшков высказывал как бы не свои личные, а чужие мысли и чувства. Положение, в котором «умирающий Тасс» высказывает глубочайшее горе души своей, создано Батюшковым. В поэтическом образе умирающего поэта Батюшков, подобно Тассу, злополучный дает разуметь, что и в предсмертные минуты отзовется в нем жгучее чувство горя, пережитого тогда, когда «злая судьбина» безжалостно отрывала его «от сладостных объятий и лобзаний» матери. На это величайшее из всех младенческих лишений души своей указывает он — устами Тасса как на причину слез, пролитых и в несчастном младенчестве, и — быть может — в потаенных денных и ночных мечтаниях об нем. Это же лишение выставляет и как такую коренную причину своих бед и зол, которая с первых дней и на всю жизнь обрекла его в неминучую «добычу злой судьбины». Простые слова: «с тех пор» в убеждении Батюшкова принимали очевидно значение срока, с которого суждено ему было личным опытом «узнать все горести» и ничего другого из горького опыта не вынести, кроме уверенности в «бедности бытия», — то же, что в духовной скудости своего личного нравственного «бытия». Отсюда произошли сиротливые и скорбные прозвания самому себе, каковы, например: «отверженный роком», «печали сын», «печальный странник», нередко «среди глубокой нощи объятый трепетом». Вот почему и в то время, когда поэт платит дань молодости такими, например, стихами:

О, пока безумна младость
Не умчалася стрелой,
Пей из чаши полной радость
И, сливая голос свой
В час вечерний с тихой лютней,
Славь беспечность и любовь! (I, 384) —

вот почему и в такие минуты веселое настроение мгновенно падало, — словно ничем не отделялось от мрачного, или сливалось с ним. За последним из приведенных стихов тотчас следуют два стиха, грозящие призывом смерти:

А когда в сени приютной
Мы услышим смерти зов…

И среди «безмолвных стен», и «в сени приютной» — если угодно, во всех человеческих положениях ему одинаково неумолчно слышался «смерти зов»…

Кем бы ни были навеяны мысли и чувства, выраженные в элегии Батюшкова «Последняя весна», нельзя не видеть автобиографических признаний в следующих из нее стихах:

Все новой жизни пьет дыханье!
Певец любви, лишь ты уныл!
Ты смерти верной предвещанье
В печальном сердце заключил (I, 188).

Эта элегия написана была в молодости. И представить себе трудно, как нестерпимо тяжело было молодым человеком начать жить и влачить потом жизнь с приросшим к душе «предвещаньем верной смерти», — к эпитету «верной» нужно прибавить и «близкой», ибо мать поэта душевно умерла в молодости. Какое здоровье может не разрушиться под тяжестью непрерывающейся муки ежеминутно чувствуемого умирания: сравнительно с этою мукою пытки инквизиции, превосходившие всякое вероятие, но не годами же убивавшие, могут казаться райским блаженством. Два последних из выписанных сейчас стихов приводят на память два же «пророческих» стиха Лермонтова:

Не смейся над моей пророческой тоскою:
Я знал — удар судьбы меня не обойдет.[32]

Таинственный источник своей пророческой тоски Лермонтов раскрыл в трагической гибели созданных им героев: редкий из них не погиб безвременно и редкий не высказывал такой жалобы:

Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».[33]

Другими словами, в творческих замыслах своих Лермонтов ясно выразил свое убеждение, что семена и корни ему неизбежной безвременной гибели таились в пережитом им сиротстве во младенчестве. Не та же ли участь роила в тревожной и трепетной душе Батюшкова безысходные мрачные «предвещания», истощавшие его, как нескончаемая боль незаживающей мучительной язвы? Не эти ли предвещания заставляли его подсмеиваться над своим «здравым рассудком» и, как ниже будет видно, — играть своею судьбою? Ужасные «предвещания», как злой дух, всю жизнь преследовали его и постепенно губили творческий его дух. Подобно лермонтовскому «я знал», эти «предвещания» рано установились и непоколебимо стояли в душе Батюшкова как самое несокрушимое и самое губительное из всех его знаний.

IV. Судьба Батюшкова в отрочестве и юности

Ты жертва жизненных тревог.

И нет в тебе сопротивленья.
Ты, как оторванный листок,
Плывешь без воли, по теченью.

Гр. А. Толстой.[34]