К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Как, по-видимому, мудрено было даровитому человеку понемногу сдерживать себя, чтобы совсем освободиться от разрушавшей его здоровье слабости. Но воли и, стало быть, удержу в нем не было, а потому и мыслительная его сила направлялась против самой себя; составлялось даже так называемое твердое убеждение, из-за которого вправду казалось, будто беда его не в личной слабости, а в преследовании какого-то «злого рока». Батюшков сам высказал свое обманчивое убеждение в следующем месте «Чужого: моего сокровища»: «…истинная опытность, — написал он, — должна научить снисхождению, без которого нет ни одной общественной добродетели…» (II, 40) Нет ничего справедливее этого замечания, но двумя страницами ниже он прибавил: «Снисхождение должно иметь границы. Брань пороку, прощение слабости! Рассудок отличит порок от слабости» (II, 41–42). И это правда, но рядом с ним стоит совсем фальшивое положение: «Надобно быть снисходительным и к себе…» Чтобы как-нибудь прикрыть такую очевидную ложь, Батюшков приписал следующие, всего менее прикрывающие ее соображения: «…сделал дурно сегодня — не унывай: теперь упал — завтре встанешь. Не валяйся только в грязи. Мемнон хотел быть совершенно добродетельным и очутился без глаза. Александр убил Клита и загладил преступление свое великими делами. Несчастия, болезни часто лишают нас снисхождения или благоволения, но должно стараться вырвать их из рук несчастия и вечно таить в сердце» (II, 42). В этой вольной или невольной исповеди человека самому себе «снисхождение» определено как последствие «истинной опытности» и как одно из свойств «общественной добродетели». «Истинная опытность» должна была, однако ж, удостоверить Батюшкова, что не все добродетельное в общественной жизни останется таким же и в приложении к личной жизни. Человек обязан относиться снисходительно к чужим пророкам и слабостям, но не имеет никакого основания прощать себе свои пороки и слабости: прощающий их себе всегда только падает и никогда не поднимается. Только из-за поблажки самому себе Батюшков мог желать и подыскивать доказательства для высказанного им очевидного софизма: иначе нечем было бы объяснить, почему благородный и даровитый человек пустился в лживые толкования избранных им примеров. С христианской точки зрения Мемнона никак нельзя обвинить в неумении искания совершенной добродетели, а Александра ничем нельзя оправдать в убийстве Клита. Обязательное для христианина «снисхождение» к другим ни под каким предлогом не дозволяет человеку «быть снисходительным к себе». Снисхождение к себе есть слабость и, как таковая, неминуемо лишает человека нравственной силы, т. е. той самой силы, которая нужна ему, чтобы самодеятельно «вырвать снисхождение или благоволение» к другим из рук личного «несчастия». Логически обманывал себя Батюшков своею маленькою философиею, надобно полагать, потому что раньше развития философского сознания нравственный человек не получил в нем правильной постановки: от того и в период развития философской силы духа он мог нравственно обольщать себя снисходительностью к своей же нравственной летучести.

При сближении сохранившихся о Батюшкове биографических сведений с перешедшею в печать перепискою его само собою устанавливается представление, как незаметно и под какими заманчивыми и обманчивыми образами «без оклика» подходила к нему «злая судьбина» и с какою мучительной постепенностью разбивала его трагизмом чудовищного духовного раздвоения. При чтении писем его можно почти подслушивать томительно-заунывный

Молений глас его, рыдания и стон.

По окончании воспитания у Триполи, в 1806 году, он начал было службу в канцелярии Министра народного просвещения, но вскоре перешел в должность письмоводителя при М.Н. Муравьеве, под его влиянием отдался было «страсти к чтению» и вдруг вскипел желанием принять участие в только что объявленной войне с Франциею. В такое время, когда Европа, можно сказать, дышала войною, путеводители и покровители его, М.Н. и Е.Ф. Муравьевы, не могли видеть чего-нибудь необыкновенного в охватившем юношу желании и даже помогли ему перейти в военную службу. Так необдуманно и порывисто, на первом же году практической жизни были приняты Батюшковым вольные-невольные, но почти дерзостные решения на четыре разных пути в жизни.

Под впечатлением разгоревшейся молодецкой удали сулил он себе в боевой жизни одни победные клики. В 1807 году он очутился уже за границею, и на походе, с временной стоянки в г. Шавлях (Ковенской губернии) прозой и стихами пересказывал свои впечатления в письме к одному из сыновей А.Н. Оленина.[83] Общий тон новых впечатлений отзывается радостным чувством:

Как весело перед строями
Летать на ухарском коне,
И с первыми в дыму, в огне
Ударить с криком за врагами! (1,238)