К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Доктор Дитрих записал и такой случай в Москве, когда при блеске молнии, при шуме непогоды, с торжествующей улыбкой на устах прислушивался больной Батюшков к приводившей его в трепет музыке страшных раскатов грома. И позднее, в том периоде болезни, который можно назвать «вологодским», летом в деревне Батюшков целыми днями пропадал в полях и лесах и только к ночлегу возвращался домой. Почему же при выборе системы его лечения была забыта сила его чувства к природе? Как могли не придавать этой силе творчески-мощного значения? Не в Зонненштейне, конечно, можно было воспользоваться этою силою. Там на глазах у него не было такой природы, которой можно было сказать: «Тобою в чувствах оживаю». Там не было и близких к сердцу людей, при которых нельзя было бы забыть: «Я ближнего люблю…» Там не могло быть ни умиляющих, ни примиряющих веяний матери-отчизны. Не больше, чем нужно, нашлось там специальной ученой добросовестности пристального наблюдения, заботливого внимания и предупредительной по обязанности призвания и долгу службы приветливости. Но от окружавших больного честных специалистов веяло если не холодом, то равнодушием иноплеменности, иноверия, иноязычия. Не чужими звуками хотя и ласковых, но льстивых слов, не чужим духом жизни творятся чудеса незаметного, но целительного обновления больной души. По роковому предрассудку неверия в родные силы привезли его в Зонненштейн унылым, угрюмым, суровым, подчас раздражительным до порывов бешенства. Четыре с лишком года томили его в чужом городе придуманною для него чужими людьми искусственною жизнью в условиях, которые донельзя угнетали его своим однообразием и бессодержательностью: ничего живого и светлого не было в тамошней его жизни. Там ярко выступало и живо чувствовалось деланное сочетание таких влияний на душу, которыми все живое и бодрое в ней обрекалось на постепенное вымирание. Не эти влияния, не обусловливаемая ими скука неодолимая и тоска неутомимая, — не это нужно было поэту. Четырехлетние медлительные муки в Зонненштейне тяжко отозвались на его здоровье: из Зонненштейна везли его уже в ежеминутном опасении, чтобы малейшее явление невпопад не подняло в нем бури бешенства, чтобы с бешенством не соединилась и эпилепсия.

Роковая ошибка в выборе системы лечения в свое время никем не была замечена. Беспрепятственно продолжала она плодить только одни пагубные последствия. Если и без совета с Зонненштейнским специалистом, то не без одобрения его приспособлен был для больного Батюшкова и крохотный домик в Москве. Д-р Дитрих описал его в своих личных «Записках» и к своему описания приложил план не только домика, но и всей усадьбы, принадлежавшей титулярному советнику Ильинскому. С этим планом перед глазами не трудно набросать коротенький очерк и дома, и усадьбы.

Она имела форму почти правильного параллелограмма. Переднею из меньших своих сторон параллелограмм ее выходил на улицу, правою от улицы и большею соприкасался с соседнею усадьбою, левою, большею, упирался в огромный пустырь, а четвертую и меньшую его сторону занимал давно запущенный маленький садик. Направо от въездных в параллелограмм ворот стоял небольшой, невысокий, старый деревянный одноэтажный домик с легоньким мезонинчиком. Четырьмя окошечками бокового фасада выглядывал он на улицу, а тремя задними оконцами почти упирался в забор. Домик, стало быть, был вытянут вдоль этого забора и переднею стороною обращен во двор. Если бы читатели провели мысленно от угла соседней усадьбы вдоль по улице прямую линию в 4 ½ сажени и вообразили эту линию переднею стороною квадрата, а сторону, противоположную этой стороне, представили себе общею для двух соединяемых ею и равных по величинам квадратов, то получился бы прямоугольный параллелограмм длиною в 9 и шириною в 4 ½ сажени. Если бы по двору к боку заднего квадрата приложили бы третий квадрат поменьше, т. е. сажени в 3 с каждой стороны, то из соединения трех сейчас описанных квадратов получился бы приблизительно верный чертеж по фундаменту домика, в котором должен был жить больной Батюшков.