К несчастью, только ты

Смоляна протянула было к нему сцепленные. замком руки, пытаясь вывернуть, подставить под шар ладонь той руки, в запястье которой она вцепилась, и заплакала бессильно.

- Не могу, Ванечка! Я не могу держать хронореле. ..

- Я сам!-Глаголев с шаром шагнул к тускнеющему экрану.

- Нет! - прохрипела она. - Ва-неч-ка! ..

Он не оглянулся. Руки его лизало, глодало зеленое пламя проема, этого, как его... темпорального барьера. На миг в глазах потемнело от боли, и вдруг боль пропала. Он впихнул свой золотой шар в стремительно тускнеющий проем и, разжав ладони там, на той стороне, рванул руки назад. Чувство было такое, словно вырвал он их из стены. Из этой стены с грязными клочками обоев - цветочки в вазочках, - на которых отчетливо отпечатались две бесформенные кляксы засохшей крови.

На руки свои Глаголев взглянуть боялся.

Смоляны в комнате не было. Как она там?

"Ва-неч-ка! .." - вспомнился ему последний ее крик, и, съехав спиною по стене, он заплакал в изнеможении и тоске, всхлипывая, качая опущенной головой. Потом он посмотрел на свои руки - на свои огарки без ногтей и без кожи, черные до середины предплечий...

Слез уже не было. Он посмотрел на рюкзак, на буханку, лежащую на полу, до которой можно было дотянуться ногой. Дотянулся, и подвинул ее к себе, и локтями поднял и поставил в колени. И так, сидя на полу, принялся откусывать от этой буханки. Он откусывал, вскидывал голову и жевал, и глотал с закрытыми глазами, и опять наклонялся, и наклонялся все ниже, доедая этот хлеб до конца.

И он думал, что потому он хочет есть и может есть сейчас, что последний шар, последний хлеб все-таки попал в руки той девочки, того блокадного ребенка в шали и валенках.

И еще потому он может есть, что не погибла Смоляна - объективный сборщик фактов, историк из будущего, отдававшая жизнь за "их подробности". А если это так, то бог с ними, с руками, с экспедициями, со всем тем, что ждет его теперь.

Все это со мной было, думал он, были Смоляна и Конта-девушки из грядущего. Если они такие, то и грядущее, должно быть, достойное, хоть он и не удосужился узнать о нем подробнее. Все это было с ним вот здесь, в этой капремонтовской берлоге, в этой норе. И доказательством тому-его черные руки. Его руки и эта невероятная, небывалая усталость, чугуном заливающая мозг.

Глаголев продвинулся по полу и боком, оберегая руки, лег: щекою на теплые спецовки богинь.

Глаголев проснулся и сел, мгновенно осознав, где он и что с ним случилось. В комнате было холодно и темно. Наверно, лампочка перегорела, пока он спал. Чуть брезжил контур окна. Было, оказывается, окно в этой норе.

Надо было уходить. Куда же теперь? К Вере?

Он отверг этот вариант. К супругам Маркиным, звонившим и звавшим? К Володьке? На пароход? Главное было - уйти отсюда.

Он встал, накинул на плечи спецовку, в тусклом свете окна определил дверной проем и осторожно, держась рукою за стену, спустился по ступенькам.

И тут он вдруг понял, что руки его действуют! Что он ощущает и ткань материи, и дерево косяка, и штукатурку стены. Действуют! Обе!

И почти не болят! Он оперся ладонями о кирпичный штабель, ощущая холодную сыроватую гладкость кирпича. Вот чудо-то - действуют! А что черные-наплевать! Теперь-то мы с тобой уж как-нибудь проживем, Иван, проживем, брат, а? Еще как проживем! Он чуть не заорал, чуть не запел во все горло от распиравшего грудь восторга. Но восторг почемуто тут же и схлынул.

Он вышел из переулка, поеживаясь под накинутой на плечи спецовкой, прибавляя шаг, чтобы согреться. Была глубокая ночь, и звук его шагов далеко слышался на пустынных улицах.

Он держал путь к Охтинскому мосту. Он шел к Вере.

Она открыла ему дверь и заплакала - впервые за все время их знакомства, их дружбы.

- Ваня,-сказала она, всхлипывая,-ну что ты со мной делаешь, Ванечка? Ну что она мытарит тебя, будь она проклята! Ну, тяжело тебе, худо тебе. . . Но позвонить, только предупредить меня.. . Ведь такая малость требуется, Ваня.

- Прости, - сказал Глаголев, - прости, Вера. Никак не мог позвонить тебе, малыш. Я был тут днем, - сказал он, оглядываясь.

- Был, - кивнула она.

- Верочка,- сказал Глаголев, - я тут грабанул тебя подчистую.

- Ладно! - усмехнулась она. - Грабитель. Снимай свою хламиду..

- Нет, не ладно, - начал было Глаголев и умолк, потому что она вскрикнула, отпрянув.

Глаголев поглядел на свои руки.

- А-а... Это действительно страшновато.И тут же зажмурился от брызнувшего в глаза света: Вера крутнула выключатель люстры.

- Тебе больно? Больно, Ванечка? Или нет? Это же-хлебные руки?! Да?

Иван снова глянул на свои руки. Они были темно-коричневыми, шершаво-глянцевыми, как хлебная корка. Странные, незнакомые руки, к которым еще придется привыкать.

- Это темпоральный барьер, - сказал он. - Я попробую тебе объяснить...

- Моя мама, - спокойно проговорила Вера,-моя мама мечтала быть художницей. С самого раннего детства. Я ведь тебе рассказывала про маму, Иван?

Глаголев кивнул.