К несчастью, только ты...

И, схватив их, прижав, упрятав, люди (подросток, старик женщины), не взглянув боль ше на богинь и друг на друга не взглянув, торопятся по узкой тропе меж сугробов, по которой так же вот торопливо уходила тогда девочка. Гуськом: женщина и подросток, вторая женщина, старик. Изо всех сил торопятся.

И Глаголев смотрит вслед им, смотрит сквозь пелену в глазах, и трудно ему дышать, и чувствует он сердцем, всем существом, что главное дело его жизни исполнено.

Смоляна и Конта смотрели на Глаголева, улыбаясь.

И вот тут-то, у границы видимого в проеме пространства, все четверо исчезли в черном выплеске разрыва. Все четверо, потому что, когда черное осело, ни один не поднялся, не побежал, не отполз. И та маленькая движущаяся фигурка справа-это не из них, не из тех четверых…

Глаголев отвернулся от экрана… Пнул ногою рюкзак, опустился на него. Блокада — это не только голод…

— Ты сделал все, что мог, Иван, — с нежностью сказала одна из девушек. — Ты и теперь сделал бы невозможное, будь у нас время.

— Время? — Глаголев поднял глаза.

— Безопасный срок пребывания в кессоне давно истек. С минуты на минуту сработает аварийный выбрасыватель. Он срабатывает автоматически в ситуациях, угрожающих здоровью хроннавта…

— И жизни, — тихо добавила вторая.

— Оставьте мне ведро! — вскочил на ноги Глаголев. — Я сам!

— Исключено, — с состраданием в голосе качнула головой Смоляна. — Как только мы покинем кессон, контакт с тем пространством-временем станет невозможен.

— Ну так останьтесь! Еще полчаса! Меньше! Я сейчас на улице сорву золото с первого попавшегося! Черт с ним, что потом будет!

— Только твое золото, Иван. только твое, — тихо напомнила Конта. — И ведь мы бессильны перед автовыбросом, даже если заблокировать предохранители…

— Да будь они прокляты, ваши правила! — в бешенстве заорал Глаголев. Смотрите, смотрите, богини! — тыкал он пятерней в экран.

Фигурка, что задержалась возле того черного пятна, медленно двигалась к ним. — Видите, богини?

Они видели. Они не были богинями.

— Смоли! — проговорила Конта, взяв подругу за руку. — Смоли, кланта моя, ведь Дельфия и Тверич… ведь они тогда остались живы, заблокировав автовыброс! А ведь они всплывали с большей глубины! Три уровня без декомпрессии — и остались живы, Смоли!

— А Ром? А Руса и Гдан? Есть ли смысл перечислять? А Клятва Времени, наконец?

— Ну, Смоли! — умоляюще проговорила Конта, не выпуская ее руки и оглядываясь на экран.

— Ты не выдержишь, малыш, — улыбнулась ей Смоляна, — не выдержишь, кланта моя. Я попробую выдержать.

— Вместе, Смоли, вместе!

— Нет! — Смоляна отбросила ее руку. Голос ее зазвучал резко и властно. — Всплывай тотчас же, Кон. Опереди автовыброс, оставь мне свое время. Жди меня на четвертом поплавке. Между нами будет не более получаса. Если я не всплыву, дальше-одна.

— Ты всплывешь, Смоли, ты сможешь! Я буду ждать тебя!

— Всплыву, — кивнула Смоляна. И озорно подмигнула обалдевшему от этих разговоров Глаголеву. — Это наши подробности… Всплывай, Конта!

Конта повернула какую-то пластинку на запястье и вскинула руки. Не было уже на ней грубой спецовки, башмаков, каски. Нагое тело ее переливчато серебрилось в полутьме комнаты.

— Вы накормите ребенка, кланты!

— Вперед!

Конта исчезла.

В то же мгновение, не сговариваясь, Глаголев и Смоляна кинулись к проему. Белое, сугробное, сумрачное зимнее пространство было теперь в проеме косо срезано чернотой.

И по самой кромке этой черноты шла к ним девочка. Та самая, давешняя. Ее можно было узнать, та самая — в шали и валенках.

«Осталась!..» — с огромным облегчением подумал Глаголев.

— Конту вынесло по выверенному минимуму, — хрипловато сказала Смоляна. — Ну, Ванечка…

Глаголев был уже в дверях.

— Только на свои, помни-только на свои! — кричала она ему вслед. — Закон Помощи неумолим! Сделай невозможное, Ванечка!

«На свои — за свои — свои… — стучало в мозгу Глаголева. — Что делать? Господи, что делать? Только за свои. За свои слезы? За свои мольбы на коленях? Только на свои…» В состоянии почти невменяемом он добежал до угла.

— Иван!

Крик ворвался в оглохшее сознание Глаголева с некоторым запозданием. Пробегая мимо, он едва успел схватиться рукой за водосточную трубу. Его развернуло, грохнуло плечом о стену.

Стелла Викторовна! Это была Стелла Викторовна с ношей в обеих руках: с той самой сумкой в одной, с «Голкондой» в другой. Орущая, взбешенная, обезображенная гневом Стелла Викторовна… Это кричало его спасение.

— …и твой псевдоблагородный уход! — кричала Стелла. — И Алик нисколько тебя не боится!.. Твои псевдоподарки!.. Лучший человек на свете… эту миссию мне!..

— Да, да, все верно, — хрипел Глаголев, кивая головой. Лица бывшей супруги он не видел, он видел ее шею, раздувавшуюся и опадавшую в крике. На этой шее, на золотой цепочке висел золотой кулон-кораблик, тот самый «Щедрость». Ее, Стеллин кулон, подарок ее матери.

Глаголевские руки неудержимо потянулись к кулону.

— Это мамин! — отшатнувшись, закричала Стелла Викторовна. — Это мне мама подарила, это не твое, негодяй!