К неведомым берегам

Поехали. Искоса поглядывая на хозяина, возчик наблюдал, как тот вдруг то нетерпеливо сдергивал плащ с плеч и раздевался чуть не догола, разрывая на себе душивший его ворот рубашки, то в каком-то изнеможении скрючивался в калач, стараясь прилечь на дно тележки, лязгая зубами. «Ишь, как его треплет, беднягу», — соболезновал возчик, погоняя лошадей и опасливо оглядываясь. Больной тем временем неловко и бессильно привалился к краям кузова, и голова на ухабах крепко билась о жесткую обводку.

«Неладное дело…» — решил возчик и свернул с дороги к знакомому буряту выпросить какую-нибудь телегу подлиннее — уложить больного.

Долго ахал сердобольный бурят, сочувственно кивая головой. Сбегал к соседям; притащили длинную широкую телегу, заботливо устлали ее сеном и уложили пышущее огнем тело на плотную душистую подстилку.

Двинулись потихоньку, провожаемые сочувствующими взглядами бурят.

Зной понемногу уже спадал, когда въехали в город. Ожили загнанные в тень с полдня обитатели особняка Шелихова.

Наталья Алексеевна, в одном легком капоте, скрылась у себя в спальне, Катя с десятимесячной Лизочкой и бегающим уже самостоятельно Васюткой устроилась в садике при доме, в открытой беседке, среди густо разросшихся высоких кустов желтой акации, бузины, рябины, лиственницы и молодых длинно-иглистых кедров. Васютка, сидя на целой горе мягкого чистого песка, заботливо пек пироги «к приезду папы». Сонная Катя помахивала веткой рябины, охраняя безмятежный сон Лизочки в самодельном, на тяжелых сплошных колесах детском возке. Приехавший накануне из Охотска дядя Василий — брат отца отдыхал в кабинете хозяина с холодным полотенцем на голове после вчерашней встречи с друзьями. Он опускал время от времени полотенце в медный тазик со льдом и вздыхал.

Ветка рябины в руках очнувшейся, насторожившейся Кати неожиданно замерла… Катя прислушалась. Нет, не показалось: тяжелые скрипучие половинки ворот перестали скрипеть. Кто-то медленно въезжал во двор. Кто же, кроме отца?

Катя сорвалась с места. Она уже не слышала, как упал вслед за нею опрокинутый столик, как всхлипнула, а потом запищала разбуженная Лизочка, как вопил благим матом брошенный и испуганный резким движением Кати несмышленый Васютка.

— Отец, отец! — кричала на бегу Катя. И вдруг остановилась. Во двор медленно вползала незнакомая ей телега с конюхом Григория Ивановича на козлах, но без него самого.

Широко раскрыв глаза и не подходя к чему-то неподвижному и страшному, лежавшему на телеге, она с ужасом увидала, как с воплем кинулась вперед мать, как рывками стала скидывать с телеги полушубок, плащ и, освободивши голову отца, обнимала ее и, рыдая, повторяла: «Гриша, Гриша… посмотри на меня!» Из дома сбегались люди.

Обвисшее тело потащили в комнаты. Мать поддерживала багровую до синевы голову Григория Ивановича.

Пришла в себя Катя уже в спальне, облегченно вздохнула: жив! Чуть-чуть, но все же шевелились малиновые губы отца, трепетали ноздри, со свистом и неровно подымалась и опускалась грудь.

Больной, однако, не приходил в себя — горел в сильнейшем жару. «Рано обрадовалась, — подумала Катя. — Что-то будет?» Становилось страшно.

Губернский доктор был в командировке, городской лекарь — в отъезде. Дядя Василий предложил позвать подлекаря Бритюкова. «Этого доносчика, причинившего столько горя всем Шелиховым?!»

— Никогда! — отмахнулась от него плачущая Наталья Алексеевна. Она вспомнила, как Бритюков валялся в ногах и вымаливал прощение у Григория Ивановича… — Нет, ни за что!

— Попросит прощения небось успешнее еще раз, когда брата выходит… Тогда, быть может, и без просьбы обойдется, — насмешливо возражал Василий.

— Нет, оставь, — повторяла Наталья Алексеевна. — Видеть его не могу.

Проходил томительный день, другой — положение больного все то же. Василий решил сделать по-своему и, не спрашиваясь, пошел к Бритюковым.

— Здравствуй, Василий Иванович, — холодно ответил подлекарь на приветствие, стараясь держать себя с подчеркнутым достоинством. Он хорошо осведомлен о том, что случилось в доме врага, и, решив набивать себе цену, спросил: — Давно приехал, Григорий Иванович?

— Третьего дни, — отвечал Василий. — Да вот какая оказия вышла…

— Захворал, что ли, кто у вас?

— Да он, брат Григорий… Не знаем что — второй день без памяти.

— Оправится, — небрежно процедил Бритюков, — Оправится, крепок.

— Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.

Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:

— Много горя хлебнул я из-за него… Чуть не сгноил в кутузке… Разорил… Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?

— Не на него пеняй, на Биллингса. Зачем ему поддался, — сказал Василий. Но Бритюков, не слушая его, продолжал жаловаться:

— Просил простить — выгнал… А теперь, слышь, нужен стал: помоги…

Он исподлобья взглянул на Василия.

— Выздоровеет, уже отыграешься тогда, поди… и делишки поправишь, обнадеживающе сказал Василий и замолчал.

— А сама как? — спросил Бритюков.

— Без нее не звал бы… Пойдем-ка! — Василий решительно направился к выходу. За ним, как был, без шапки, поплелся и Бритюков.