К неведомым берегам

- Было и это. Я расскажу тебе: видишь ли, Сергей Григорьевич тоже был много старше, и перед ним я чувствовала себя маленькой девочкой... Это чувство у меня прошло как-то вдруг, сразу после несчастья с ним, когда от него отвернулись и он остался беспомощным и душевно одиноким. Тут-то я его полюбила по-настоящему... как равная и даже старшая. До несчастья я была украшением его жизни, а теперь - всем, самой жизнью; я поняла, что он пренебрег земными благами и шел на смерть... а ему великодушно оставили ненужную, после гибели дела, жизнь. Что еще могло его удерживать в ней, кроме меня? И я это поняла и пошла за ним. Я не ошиблась: быть единственной и любимой душевно чистым и цельным человеком, Катюша, - это большое счастье, для этого стоит жить. Родные, друзья мне внушали: "Он эгоист, обманщик! Он позволил себе скрыть, что сам на краю гибели, и погубил не знающую жизни и неопытную девочку!" Ведь это неправда, дорогая; он верил в победу дела, которому служил, в которое посвятить меня не имел права, недостаточно зная меня, девочку. Несчастье стряслось внезапно... Он сватом избрал моего зятя Орлова, тоже декабриста, и в этом щекотливом вопросе - "сказать или не говорить" - положился на него... Больше он ничего сделать не мог, не мог отложить сватовство: отложить - значило потерять меня, ведь он видел, что я не могла долго сопротивляться воле родителей и родных, а претендентов на мою руку было много... Ну, а моего Сергея Григорьевича ты знаешь сама и дружишь с ним - стоит он любви?

- Сергей Григорьевич! - живо воскликнула Катя. - Да я с ним рука об руку на всю жизнь, хоть сейчас! Мне дороги и его сельскохозяйственные затеи и все его "темные" и такие умные русские мужики. Мне дорого все, что его касается.

- Катюша, это уж слишком, - смеялась Мария Николаевна, - я еще жива, в преемницах не нуждаюсь...

Но Катя уже висела у нее на шее и зажимала поцелуями рот, не давая сказать ни слова. Мария Николаевна, продолжая смеяться, отбивалась, стараясь как-нибудь перейти к главному вопросу, и не смогла до тех пор, пока ей не удалось членораздельно произнести магическое слово "Невельской". Катя сразу присмирела.

- Невельскому дорого в жизни только закрепить за Россией Амур! И он, как Сергей Григорьевич, рискует своей жизнью. Без тебя она ему не нужна.

Выпрямившись и глотая слезы, Катя сказала:

- Значит, он не верит в меня, не верит в то, что вдвоем было бы легче... Я... как и вы... только украшение!

- Не верит в твои силы и жалеет... да, это так: вдвоем хуже; ты вместо помощи можешь оказаться обузой, помешать.

- Как мне тяжело! О, если бы вы знали, как мне тяжело и... обидно!

В доме Зариных стало непривычно тихо: не слышно было Катиного голоса, не разучивала она новых русских и якутских песен; она просиживала целые дни в архиве. Архивариус в недоумении руками разводил:

- В первый раз в жизни вижу такую девицу: от пыльного архивного старья не оторвешь, ей чем пыльнее, тем милее.

Это было не совсем верно: кроме архива, Катя все чаще и чаще заходила в неуютную и запущенную комнату Сергея Григорьевича, здесь засиживалась подолгу, особенно когда приходили потолковать мужики о том, о сем, а в конце концов - всегда о хозяйстве.

Сначала дичились, а потом привыкли и даже вступали в разговоры, когда хозяина отвлекали другие дела.

- Девка-то твоя, - говорили Сергею Григорьевичу, - сирота, говоришь? Хороша... Хоша весу в ей надо бы по-боле. Но и так ничего: бойкая и, видать, предобрая.

Дни становились все длиннее. Солнце припекало и крепко въедалось в ароматный, пахнущий весной, крупитчатый и еще ослепительно белый снег. Надо было торопиться - за Джугджуром, чего доброго, и совсем развезет.

Площадка у вершины Джугджура, похожая на опрокинутое блюдце, была покрыта на славу отполированным ветром и снежными вьюгами льдом. Пришлось сделать привал: входить на нее, не подготовившись, нельзя было.

Из поклажи добыли и скрутили вдвое длиннейший морской линь и привязывались к нему поодиночке, в десяти шагах друг от друга. Вгрызались в лед кирками и шаг за шагом ползли на животах. Опыт удался. Вернувшись обратно, разделились на две партии: одна, сойдя несколько вниз к лесу, занялась рубкой высоких елей, другая нагрузилась небольшим количеством юколы и отправилась с собаками в запряжках, но без нарт вперед. Беспокойно вдыхая запах юколы, собаки не разбегались и спускались вместе с лошадьми.

Обход над пропастью по гребню отвесной стены был страшен. Две запряжки с двадцатью собаками сорвались. Собаки с визгом падали вниз, в плотно набитые снегом расщелины, с высоты по крайней мере двадцати пяти сажен и пропадали в снегу.

Туда же, вниз, другая партия сталкивала длинные ветвистые ели с накрепко привязанными нартами. Ели, шумя ветвями, не полностью погружались в глубокий снег - по ним можно было найти нагруженные нарты. Потом, вершок за вершком, люди сами врубались в обледенелые тропинки и, пятясь, сползали вниз.