К отцу

Маняша повисла на плечах у сына, заплакала навзрыд.

— Сыно-ок! — шептала она. — Родненький! А я тебя так ждала!

— Ну ладно, мама, хватит, — отвечал сын, — уезжаю — плачешь, приезжаю — плачешь. Довольно, перестань.

Радуясь встрече, он целовал мать, прижимал ее к груди.

— Давно ждешь-то? Я за козой бегала. А ты автобусом приехал?

— Автобусом, мама. Недавно. Пять минут, может, стою, не больше. Пойдем в избу. Что у вас тут такое?.. Еще дымок курится. Сегодня, что ли, случилось. А дядя Лукьян?.. Он где? Не пострадал? — оборачиваясь на пожарище, спрашивал сын.

— Да он-то не пострадал. Ой, сынок, беда с ним, с нашим дядей Лукьяном… он тут у нас, знаешь, как опять прославился! Люди не знают, горевать им или смеяться. Такую штуку оторвал, что расскажу тебе — не поверишь! Только ты погоди, не до этого сейчас… Ты один приехал? А Лидочку что не привез? Что же ты это так, сынок?.. Я невестку-то свою и не видела. Хоть показал бы, а то что же?.. Я думала, на этот раз привезешь.

— Мама, никак не мог, у нее отпуск только в октябре. Она же работает первый год. Редактор сказал: раньше октября нельзя. А в октябре мы думаем в Гагру поехать, я уже и путевки получил. Так что вот так. Я, мама, за тобой приехал. Лида говорит: вези сюда, пусть у нас месяцок поживет.

— Ой, да что ты, сынок! На кого же я дом оставлю! Хозяйство… огород, коза. Где она? Дочка, Дочка! Дайка я впущу, а то ей особое приглашение требуется.

Оставив сына возле калитки, Маняша выскочила на улицу. Коза терпеливо стояла на тропе, ждала.

— Чего же ты не идешь, гулена? — спросила ее Маняша. — Гулять больше не пущу, и не думай. Ну-ка, домой. Что смотришь? Вот я прутик возьму! Давай, давай, некогда мне с тобой возжаться: ко мне сынок приехал!

Маняша говорила громко, почти кричала. Ей хотелось, чтобы все слышали: она не одинока, ее не забыли, у нее гости дорогие. Но на улице, как назло, никого не было, даже дядя Лукьян и тот как будто сквозь землю провалился.

— К козе ты, мама, как привязанная, — сказал сын, снова обнимая Маняшу. — Да ну ее, твою козу, никуда она не денется.

— О-о-о, сынок, не скажи, ее в два счета под нож пустят. А жалко все же. Который год она у меня… Беги, беги к себе, не путайся под ногами! — легонько пнула она свою двурогую образину. — Любопытная какая!

Сын с улыбкой поглядел на отскочившую козу и тотчас же забыл о ней.

— Ты не постарела, по-моему, мама, за год, все такая же быстрая, проворная.

— Да, слава богу, бегаю еще, сынок! Ноги носят, жаловаться грех. На что уж сегодня денек выдался… Вот только сердце побаливает. Схватит и отпустит, схватит и отпустит. Видно, все-таки время подходит…

— Значит, полечиться надо. Я бы тебе путевку в санаторий достал. А? Поедешь? На юг, в город Кисловодск. Вот, например, на ноябрь месяц.

Маняша протестующе замахала руками.

— Да что ты! Куда мне?.. Не видали еще таких в санаториях! Нет, сынок, спасибо, я и без санаториев жизнь доживу. Как-нибудь, помаленьку, — Маняша прытко взбежала на крыльцо. — Я сейчас… отопру… Тут у меня замочек на замочке. Два замка… все имение свое стерегу, — смущенно призналась она.

— Да ты не торопись, не спеши.

Забота сына, его ласковые, чуть смешливые слова — такая у него была привычка — радостно подстегивали Маняшу, поднимали ее, как на крыльях. Она еще на крыльце, отпирая замок, зримо представила, как завтра и послезавтра, когда скажет сын, они снова полетят в Павловское, и она опять увидит внизу свой домишко, колодец, обгоревшую избу дяди Лукьяна, поле, лес за железнодорожным полотном, другие леса и поля и, наконец, свое родное село с его обезглавленной церковью, возле которой изо дня в день пасет скотину Тимоша. Она все это вновь увидит и не только увидит, но и наглядится всласть, наглядятся ее глаза, наиграется ее сердце. Так-то наиграется, ах, как наиграется!

— Да ты не спеши, ну что ты, — успокоил ее сын. — Давай-ка я сам. Ты что? Опять плачешь? Отчего?

— Да от радости, что ты не видишь, от радости ж! — крикнула Маняша.

Сын ввел ее в избу, усадил на диванчик, на котором обычно, когда приезжал, любил полеживать. Диванчик совсем короткий, с боков валики, сын откидывал валики, диванчик становился длиннее, но все равно ноги свешивались вниз, сын сгибал их в коленках и лежал на спиче, глядя в потолок. «Мне здесь хорошо думается», — говорил он. Из-за этого и держала Маняша старый диванчик. Он еще в тридцатых годах был куплен.

— Ну вот, и снова я дома, — глубоко вздохнул сын. — На юге сейчас жарища, мама, небо лиловое, а у нас здесь благодать. Нет, я там у них не приживусь! Родное тянет, родина зовет. Но об этом потом. — Он сел рядом с Маняшей. — Наплакалась?

Маняша вытерла лицо.

— Надолго хоть, сынок?

— Как и обещал. До конца августа здесь поживу, а в начале сентября в Москву съезжу, подарочек тебе один привезу.

— Какой, сынок? Зачем тебе деньги тратить?

— Денег не много на него уйдет. Подарочек маленький. Вот такой, — он показал. — Книжку.

— Свою, что ли?

— Твою, мама. У меня ничего своего нет. Все от тебя, все твое.