К последнему городу

Когда она повернулась на бок, то с радостью заметила, что ее тело по-прежнему гибкое. Она согнула спину, потрогала икры – ничего. Ей не хотелось подводить Роберта.

Но с каждым днем, все чаще и чаще, прикрываясь заботой о нем, она чувствовала себя одинокой. Возможно, чтобы чувствовать себя женщиной, ей нужно, чтобы кто-нибудь от нее зависел. Даже спустя несколько лет после того, как она отучила сына от груди, Камилла просыпалась среди ночи, чувствуя у своей груди ребенка.

Беспорядок, творившийся в мозгу у испанца, был вызван вовсе не тревогой или страхом, а лихорадочным возбуждением, усиливавшимся из-за суровых законов этой земли, а также из-за необычного характера того, в чем он участвовал. Он очень устал, но никак не мог заснуть. Казалось, он больше не в состоянии ничего вынести. Из-под блестящих волос, по-мальчишески расчесанных на пробор, смотрели черные сверкающие глаза и проглядывали худые, обтянутые кожей черты лица, что придавало ему какую-то нервозную слабость.

Он осторожно поставил свечу на брезентовый пол палатки и повесил над собой распятие. Потом раскрыл католический требник и прочитал вслух Anima Christy[3], чтобы наконец успокоиться. Он дважды поднимал глаза и просил прощения у крашеной фигурки, висевшей на кресте; краска с нее почти вся вытерлась от частых прикосновений пальцев его бабушки, его тети, его матери. Он немного успокоился.

Пару минут спустя он порылся в рюкзаке и вытащил оттуда диск из отполированного кварца. Осторожно протер его гладкую поверхность и снова увидел свое отражение, колеблющееся в неровном свете свечи. Он видел его в диске с детства: это обеспокоенное лицо. Но сейчас, непонятно почему, оно поразило его – то, как он умудряется выживать здесь; и Франциско вдруг понял, что почти ожидал не найти своего отражения в отполированном круге.

Снаружи смех бельгийца смешивался с ревом реки. Франциско вздрогнул. Эти люди носят с собой свои земные интересы, подобно доспехам. Из них сочатся города. Что бы они ни сказали, как бы ни взглянули, что бы ни сделали – все кажется каким-то грязным, порочным. Особенно Луи: этот второй подбородок, глаза навыкате и привычка весело говорить о чем угодно, часто безо всякой необходимости! И вот, как раз когда ожидаешь, что он станет серьезным, этот жуткий смех начинает вдруг сотрясать его грудь и вырывается наружу, как будто пытаясь обезопасить его от правды.

И Жозиан тоже. Разве можно быть такой и все еще не умереть? Она похожа на фарфоровую статуэтку. Он и вправду уже встречал такую – на витрине одного магазина в Трухильо, – бледную, почти что незримую. Помощники переодевали ее и меняли ей парики раз в месяц. Его пугала даже мысль, что она может к нему прикоснуться.

А еще – чета англичан. Из-за этого журналиста он уже боялся разговаривать. Если все же заговоришь с ним, он либо быстро отделается от тебя, либо разорвет тебя на куски, требуя объяснений. Эти бледные, горячие глаза! Один раз за вечер Франциско попробовал заговорить о ранних испанских миссионерах, и Роберт тотчас же расстрелял его в упор: какие именно миссионеры? когда? где? что именно они?.. Напор Роберта был приятнее, чем цинизм бельгийца, – иногда в его взгляде, в его чутком, вытянутом лице и губах даже проступала симпатия, – но все равно это было невыносимо. Франциско очень хотелось оставаться незамеченным. Человека, он был уверен в этом, создал Господь.

Только англичанка, которую муж игнорировал, казалась другой. Она выглядела спокойной и серьезной. У нее было приятное женское тело. Она говорила о доступных вещах. Ее можно было понять по глазам. По глазам Жозиан – темно-синим, с длинными ресницами – невозможно было ничего сказать о ней самой: они были просто красивыми. А серые глаза Камиллы резко выделялись на фоне ее смуглой кожи. Он решил, что она прекрасна.

Франциско развернул книгу в потертом кожаном переплете, El Calvario del Inca: Cronicas contemporaneas[4], и осторожно раскрыл ее. На форзаце выцветшими чернилами было выведено имя его матери, а под ним, тем же почерком, но немного неровным, явно слабеющей, дрожащей рукой было написано: «Para Francisco, para que comprenda у se illumine»[5]. Он наугад выбрал страницу – как талисман.

Я проехал по всей этой земле и увидел ужасные разрушения. Это погрузило меня в глубокую печаль. Виды подобного опустошения могут ввергнуть в величайшую тоску. Здесь обнаруживается удивительный парадокс: варвары-инки поддерживали повсюду абсолютный порядок, вся страна была спокойна, все жители накормлены, тогда как сейчас везде лишь покинутые обитателями деревни, следы разорения по всем дорогам в этом королевстве.