К предательству таинственная страсть...

А ещё можно вспомнить изъятие из репертуаров московских театров пьесы Демьяна Бедного “Богатыри” с формулировкой “за глумление над крещением Руси” или репрессии, постигшие лениских соратников Бухарина, Каменева, Зиновьева, Радека, Пятницкого, остававшихся к середине 1930-х годов идеологами мировой революции. А чистка органов НКВД от таких комиссаров, как Ягода, Трилиссер, зампреда ОГПУ Агранов, Ал-р Орлов (Лейба Фельдбин), Игнатий Рейс (Н. Порецкий), Вальтер Кривицкий (Самуил Гинзбург), Глеб Бокий, Александр Бармин (Графф), писавший о “ликвидации дела Ленина” и сетовавший, что “Каины рабочего класса уничтожают детей революции”…

* * *

Когда Евгений Евтушенко сочинял свою необъятную поэму “Казанский университет”, то много раз вспоминал имя Пушкина: “Я пушкинианец”, “мы под сенью Пушкина росли”, “Наследники Пушкина, Герцена // мы завязь, мы вырастим плод. // Понятие “интеллигенция” // сольётся с понятьем народ” и т. д.

Но никогда диссидентская “5-я колонна”, в 1970-е годы уже сформировавшаяся и начавшая хлопоты об эмиграции, о выезде из страны, о двойном гражданстве, сочинявшая коллективные письма в защиту Даниэля и Синявского, выходящая на Красную площадь с протестами против “вторжения наших войск в Чехословакию”, — никогда такая “интеллигенция” не могла “слиться” с народом и простонародьем хотя бы потому, что со времён революции и гражданской войны, со времён Великой Отечественной в памяти коренного народа было прочно заложено понимание того, что всякое посягательство в России на государство, всяческая тотальная борьба с ним рано или поздно оборачивается всенародной бедой и унижением наших людей перед чужеземной волей.

Никогда эта интеллигенция не понимала Пушкина, не желавшего “сменить Отечество или иметь другую историю, кроме той, которую нам дал Бог”. Е. Е., называя себя “пушкинианцем”, тем не менее демонстративно глумился в “Казанском университете” над историческим символом российского государства — “Медным всадником”:

Не раз этот конь окровавил копыта,
но так же несыто он скачет во тьму.
Его под уздцы не сдержать! Динамита
в проклятое медное брюхо ему!

Эти суперреволюционные стихи Евтушенко стоят в одном ряду с известными стихами Джека Алтаузена “Я предлагаю Минина расплавить”, со стихами Демьяна Бедного, призывавшего все великие памятники тысячелетней России “взрывать не порохом, а динамитом”, со стихотворным разговором Шлёмы Корчака (он же Семён Кирсанов), который он вёл с памятником Петру Великому:

— Смысл ваших речей разжуя,
за бравадою вижу я
замаскированное хитро
монархическое нутро.
И если будете вы грубить —
мы иначе поговорим
и сыщем новую, может быть,
столицу для вас — Нарым!

Все по духу русские таланты — Ярослав Смеляков, Даниил Андреев, Алексей Толстой — восхищались собирателями Руси, строителями, полководцами — Иваном Калитой, Иваном Грозным, Петром Первым, Александром Суворовым. А русскоязычные — Семён Кирсанов, Наум Коржавин, Давид Самойлов — возмущались их деяниями и высмеивали их.

Евтушенко, называвший себя “пушкинианцем”, прожив долгую жизнь, так и не понял, что Пётр Первый, наряжавший свою элиту в европейские парики и камзолы, упразднивший русское православное патриаршество, стригший бороды у бояр, не жалевший чёрную мужицкую кость при строительстве Петербурга, приговоривший своего неверного сына к смерти, был дорог и притягателен для Пушкина не этими деяниями, а победами, легендами, мифами и той готовностью к самопожертвованию во имя будущего России, которую мог почувствовать только родственный петровскому гению пушкинский гений.

Трагедийность российской истории была заключена в том, что к концу двадцатых годов в нашей идеологической системе сформировались антинациональные силы, создавшие концепцию, по которой за все многовековые грехи феодально-самодержавного, крепостнического периода нашей истории предъявлялся политический и идеологический счёт русскому народу и русской культуре. Они как бы объявлялись ответственными за всё несовершенство минувшего тысячелетия. Эта антирусская, антинациональная в своих крайних формах идеология оправдывала в XX веке жестокие репрессии по отношению к русскому крестьянству как к реакционному классу, оправдывала разрушение великих памятников русской культуры и истории, якобы обслуживавших идеологию самодержавия, объявляла русский национальный характер консервативным, бездеятельным, неспособным к строительству нового общества. Вот, к примеру, какую программу культурного строительства развёртывала перед читателем массовая коммунистическая пресса 30-х годов: