К причалу

Он рассказал, что мастерской «Мадам Натали» больше нет. Работавших там русских парней мобилизовали во французскую армию. После разгрома ее во время финской войны кое-кто из них отправился к финнам на помощь, большинство же, как и он, Кирилл, сразу после 22 июня 1941-го пришли в ряды Сопротивления и до конца войны боролись с фашистами в отрядах Вольных стрелков и партизан бок о бок с французскими коммунистами. Он, Кирилл, первое время считал, что война между Германией и Францией ничего в его жизни не нарушит: то была война других. Для него она была ничьей. Отсиживался за линией Мажино и думал только о том, как ему удачнее выйти из игры. Потом игра кончилась.

— Так оно и было. А ты?

— И я.

— Постой, постой, а почему ты — из больницы? — Он вдруг встревожился.

— Об этом потом, — я старалась скрыть усталость.

— Подумать только, вчера еще смерть нам казалась не самым главным, — сказал он.

— Будто в прошлом веке.

— Между прочим, у меня сын, — помолчав, проговорил он и на лице его мелькнула улыбка, чуть-чуть застенчивая.

— Сын?! Вот тебе — и на! А жена?

— И жена.

— Француженка, русская?

— Жаклин.

— Любовь?

Он не ответил. Умолкла и я.

— Молчишь о чем? — спросил он.

— О том, что неплохо бы, чтоб...

— Была любовь? И Кирилл тоже так думает.

— И что еще думает Кирилл? — сказала я.

— Он рад тебя видеть.

Он раздавил в пепельнице сигарету и попросил счет.

— Поедем к нам, в консульство завтра. Филиппа посмотришь.

Я согласилась. Никто нигде меня не ждал, устала я. Усевшись поудобнее на велосипед, мы покатили.

Кирилл застопорил у чугунной ограды одного из тех особняков района Этуаль, к которым в прежние времена пешком подходить не полагалось.

И началось то, что французы называют «Un vrai cinema», а русские «настоящий цирк».

Едва я соскочила с велосипеда, как из ворот вышел парень и весело крикнул: «Здравствуй, Кирилл!» — «Здорово, Морис!» — улыбнулся Кирилл, протянул ему руль, и парень увел велосипед в ворота. Кирилл взял меня за руку и повел, онемевшую, за ограду в широко распахнувшуюся тяжеленную дверь, мимо застывшего в почтительном поклоне жирного в золотых галунах швейцара, кивнул ему: «Салют, Жильбер».

— Что за цирк? — спросила я, кивнув на лакея.

— Пытались было прекратить это, они заладили: «Работа есть работа — и баста!»

По длинной анфиладе гостиных разных «Людовиков» Кирилл привел меня в детскую комнату, где мы с Жаклин встретились в первый раз.

В кроватке спал Филипп — маленький Кирилл. Я сказала, что сын похож на Кирилла.

— Ах, все равно. Ни к чему это, — устало проговорила Жаклин.

— Что ни к чему?

Она пристально посмотрела на меня.

— Семья — ни к чему.

— Так зачем вы?..

— Не знаю. Есть вещи, которые нельзя объяснить.

— Разве? А меня учили, что таких вещей нет.

— Вы непременно должны поддерживать такой разговор? — сказал Кирилл и взглянул на Жаклин.

— Нет, — сказала Жаклин, — не непременно.

— Слава богу.

Он швырнул в камин окурок и пошел закрывать окно: из сада потянуло прохладой. Жаклин грустно улыбнулась ему вслед.

Я с волнением рассматривала ее. Тоненькая, в кретоновом платьишке, с рыжеватыми волосами, с живым и умным лицом. Она была дочерью фермера и в войну, покинув деревню, кажется в департаменте Верхней Савойи, приехала в оккупированный Париж. Работала манекенщицей в одном из фешенебельных домов моделей. Возможно, поэтому она умела с таким изяществом и достоинством держаться на людях. А на самом деле вела жизнь разгульную, катилась вниз на всех скоростях и на какое-то время увлекла за собой и Кирилла.

Они встретились случайно. Жаклин влюбилась. Неожиданно для себя. Просто и по-настоящему. Была война, нужда, голод, отчаяние, страх, неопределенность. А рядом стоял немного непонятный, но мужественный, уверенный в себе молодой русский. У него были красивые губы и глаза. Потом отношения их ломались. И опять склеивались. А тем временем война шла к концу. Кирилл давно решил возвращаться домой, в Россию, в Москву. Но Жаклин решила иначе — и появился Филипп. Былая уверенность, с какой Кирилл жил в годы подполья, исчезла.

В этот роскошный особняк вселил их Комитет Сопротивления временно, пока не обеспечит постоянным жильем — владельцы хором бежали с гитлеровцами.

К обеду стали съезжаться гости. Я стояла на балконе и смотрела, как ребята подкатывают к особняку, кто на велосипеде, кто на обшарпанном, немало повидавшем на своем веку, американском «джипе», а Роже, товарищ Кирилла по отряду, тот лихо подкатил на высоком драндулете, древнем, как сама Лютеция, и, взвизгнув ржавыми тормозами, важно с ходу застопорил у богатого подъезда.

Они ввалились в гостиные, шумные и острые в неистощимом гальском юморе, молодые парни, в неизменных эспадрильях на веревочных подошвах и вылинявших рубахах с засученными рукавами, оживленные и голодные. Полные неистребимого жизнелюбия, они еще хранили огонь героических дней, и я с радостью окунулась в мой недавний мир, мир вчерашнего подполья.