К причалу

Я потушила на столе лампу, распахнула окно и села на кровать. Потом лежала и глядела в черную стену, пытаясь разобраться в хаосе противоречивых мыслей и чувств, нахлынувших на меня, пока не поняла, что это — безнадежное дело. Может быть, потом когда-нибудь... Потом я услышала, как открылась Тасина дверь и они с Андреем, тихо ступая, прошли по коридору, и скоро Тася вернулась и тихонько притворила свои двери, а потом я уснула.

На другой день Тася пошла с Андреем на улицу Гренель, в советское консульство.

— Знаешь, — сказала она мне вечером, — оказывается, не так-то легко получить советское гражданство.

— У тебя не приняли документы?

— Приняли.

— Ну так хорошо же?

— Неизвестно. В Москве решать будут, смотреть, какой я еще человек.

Глава девятая

Проводили в Москву Андрея. Стала готовиться к отъезду и Тася. Экзамены сдавала кое-как, больше бегала по магазинам. Писала длинные письма Андрею. Из Москвы приходили коротенькие, торопливо исписанные листки: «Скоро... очень скоро... люблю... до конца...»

Вечерами, когда я возвращалась из Сент-Женевьев, Тася бывала уже дома. Сидит у себя, пишет Андрею, перечитывает его письма. И только когда ей становилось невмоготу, появлялась у меня, усаживалась с ногами в кресло и начинала разговор об Андрее. Я откладывала учебники, закрывала тетради и слушала про Москву, про Ленинскую библиотеку, что на Знаменке. Странно и непривычно звучало для меня это слово — Знаменка, и я старалась представить себе, как это Андрей ездит на эту Знаменку, в библиотеку Ленина, которая «немножко побольше твоей Национальной». Но неизменно Андрей выходил у меня из метро «Пале-Ройяль», шел на улицу Ришелье и входил в подъезд Национальной библиотеки...

Как и следовало ожидать, я с треском провалила экзамен по органической химии. Когда я вышла из аудитории, было одиннадцать часов. В высокие старинные окна врывалось солнце. В коридоре было шумно и накурено и гудели голоса. Студенты сидели на скамьях с конспектами, со шпаргалками на коленях, лихорадочно листали учебники, стояли группами посреди коридора, ходили взад и вперед. Кто уже сдал, кто еще мучился. Открывались и закрывались двери аудиторий... Мимо... мимо... мимо... Уйти, пока Рене и Жозефин еще там.

Нестерпимо яркое солнце заливало Бульмиш. Толпы студентов сновали по бульвару вверх и вниз; шли, как обычно, пестрыми стайками, веселые, шумные, по двое, по трое, толпами. Всё было как всегда, а мне казалось, что всё иначе, по-новому.

Я не помню, как пришла на площадь Парви-Нотр-Дам. Помню, что было мучительно жарко и душно. Солнце сильно припекало, и площадь вся прокалилась. Я стояла у раскрытых дверей Нотр-Дам, потом я вошла внутрь и стояла, прислонясь к колонне, потом пошла в правый придел, села. Как всегда, в соборе Нотр-Дам стояла глубочайшая тишина. И сумрак. И прохлада. И какая-то печальная пустота. В левом приделе, чуть впереди, молились старушка и седовласый старик. В глубине мелькнул кюре, высокий и тонкий, в длинной сутане, и скрылся в боковой двери. Направо от алтаря, вокруг каменной статуи Парижской богоматери, трепетали тонкие свечки. День и ночь пылают они вокруг Мадонны.

Кто-то вошел. Я обернулась. Женщина в глубоком трауре, с опущенной на лицо вуалью. Она вошла в правый придел и, став у соседнего стула, откинула с лица вуаль. Совсем молодая. Преклонила на скамеечку колени, открыла свою книжицу, читает молитвы. Тихо, одними губами. Я смотрела на нее сбоку. Лицо ее было мертвенно-бледно. Я видела, как пальцы у нее дрожат, когда она переворачивает страницы, как вздрагивают плечи. Плачет. Дрожит и плачет. Мне казалось, я слышу ее легкое порывистое дыхание. Она была красива в своем горе, эта женщина, по-настоящему, по-человечески — изнутри.

Потом я вспомнила про экзамен, что провалила, и мне стало скверно. Мне было плохо. Мне было так плохо, что я почувствовала где-то в груди боль даже физическую. И она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что невмоготу мне стало больше оставаться здесь, и я молча попрощалась с женщиной в трауре и пошла из собора. Побрела домой. Идти было далеко и долго, но мне было всё равно. Кружила по тихим улочкам, шла мимо пустынных лавочек, мимо бистро, полосатые тенты которых, горячие от полуденного солнца, были приспущены.

Вошла в какой-то скверик, села на скамейку. Подул ветерок, потянуло прохладой с Сены. На площадке мальчишки перекидывались мячом под жарким солнцем; прячась в тени, мамы, ловко орудуя спицами, судачили. В просвете между деревьями сверкали на солнце жиденькие фонтаны. А дальше, за деревьями — зеленая изгородь и дома на площади. Дома желтые, словно прокаленные солнцем.

Я закрыла глаза и вдруг с отчетливой ясностью увидела южную ночь, с черным, густо усыпанным звездами небом. Увидела наш домик на Георгиевской, двор, заросший бурьяном, с беседкой и вбитым в землю столом. И наши вечера...