К. Р.

— Но, — вздохнул Константин Константинович, — четырехчасовая церемония, торжественная и красивая для зрителей, — будет довольно трудным испытанием для ее главных участников — Императора и Императрицы. Представьте, коронационное платье молодой Императрицы Александры Федоровны, изготовленное из гладкой серебряной парчи в Ивановском монастыре, весит десять килограммов! И добавьте сюда еще тринадцать килограммов — столько весит золотая мантия, обитая шкурками горностая! Каково пробыть в таком наряде свыше четырех часов?

— Бедная Императрица! Да такой вес в течение четырех часов только наш брат-преображенец может выдержать! — то ли с удовлетворением, то ли с сожалением воскликнул капитан Вельцин.

После завтрака офицеры начали составлять партию в вист, а Великий князь, карты не любивший, уединился в своем купе и раскрыл Карамзина. Но вспомнил вдруг рассказ Сандро, Великого князя Александра Михайловича, что двадцатишестилетний Наследник Цесаревич разрыдался, когда, со смертью отца, пришло его время руководить государством. «Сандро, что я буду делать?! — в отчаянии восклицал он. — Что будет теперь с Россией?! Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро…» Дай Бог, чтобы это была только минутная растерянность… Дай Бог, чтобы дальше он вел себя как истинный самодержец, мудрый и решительный государь, достойный Наследник своего отца, принципы правления которого он намерен исповедовать. И напрасно Сандро рассказал об этой минутной слабости даже ему, Константину…

* * *

В Москву поезд прибыл в воскресенье, 28 апреля, около четырех пополудни. За тридцать три с лишним часа дороги Великий князь сумел отоспаться за бессонные петербургские ночи и, как он надеялся, за предстоящие в Первопрестольной. В Москве было холодно, может, один-два градуса выше нуля. Выйдя из поезда на Бычьей платформе Николаевского вокзала и окунувшись в холодную промозглость, Великий князь приказал камердинеру распаковать баул и достать теплую фуфайку, которую натянул под мундир. Но погода и даже ставшая почти привычной боль в левом виске были не в силах отравить ему настроение. Три радости противостояли им. Первая — вот она: свидание с Белокаменной и возможность похвастаться своей Москвой перед сослуживцами, а потом показать город, его соборы и церкви Иоанчику с Гаврюшей! Вот-вот подведут его Голубка (в Петербурге ему сообщили, что он лучше других лошадей перенес путешествие поездом), и он во главе своих батальонов отправится к Иверской. У скакуна, кстати, сегодня день рождения, по этому случаю он получит кусок сахара и нежный поцелуй в рыжую добрую морду.

Впервые в жизни он вступал в Москву верхом во главе своих батальонов под звуки марша из оперы Глинки «Жизнь за царя» и испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение, как полководец, возвращающийся с победой в родной город. Батальоны сопровождали толпы народа, впереди бежали мальчишки, с балконов москвичи кричали «ура». Было по-прежнему холодно, но дождь прекратился. Его гвардейцы выглядели на диво молодцевато и празднично. Напряженные учения в Петербурге не прошли даром, да и, похоже, вняли его внушениям и приказу, что в Москве, где полк зародился свыше 160 лет назад, надо держать и вести себя безукоризненно, как и подобает преображенцам. Не доходя до Воскресенских ворот, зычным голосом, которому и сам удивился, подал команды:

— Побатальонно, в четырехротные колонны, стройся! Ружья в пирамиды!

Команда была выполнена четко, как на параде. Из толпы раздались аплодисменты и крики: «Ура преображенцам!» Великий князь спешился и направился в часовню, совершил земные поклоны Иверской Божией Матери и приложился к ней. За ним последовали полковой адъютант, жалонер, штаб-горнист и музыканты, а потом и все роты во главе с офицерами. Когда последний солдат из 8-й роты вышел из часовни, Константин Константинович почувствовал необходимость еще раз приложиться и поклониться Иверской, чтобы была милостива к подчиненным во время такой ответственной миссии.

Выйдя из часовни, сел на Голубка, скомандовал солдатам: «На плечо!» — и все прошли через правый пролет Воскресенских ворот на Красную площадь, сопровождаемые все той же толпою. В Кремль ближе было бы войти через Никольские ворота, но, побуждаемый все тем же педагогическим чувством, Константин Константинович решил непременно провести роты через Спасские. Они пересекли Красную площадь, где уже было подготовлено множество мест для зрителей, и подошли к Святым воротам. Великий князь дал сигнал прекратить музыку и снял фуражку… За ним все преображенцы обнажили головы и прошли в Кремль — сердце России.