К. Р.

«Ездил помолиться к мощам св. Князя Александра Невского. Зашел к наместнику Лавры, архимандриту Исаи, был в Казанском соборе и в роте».

...

«Вчера два раза был в роте. Стараюсь исправить все, что не совсем в порядке, желая сдать роту в полном блеске. Завожу мраморную доску с именами всех командиров роты Его Величества, бывшей с основания полка, т. е. с 1730 г. и до 1797 гренадерскою, а потом до 1825 ротою Его Величества. Я счетом 27-й командир роты».

...

«Заказываю икону Св. Троицы в батальонную столовую в память моего трехмесячного заведования продовольствием первых четырех рот. Запасаюсь книгами и руководствами к командованию отдельной частью. Начал с книги Карцева. Читаю и историю Преображенского полка».

...

«За семейным обедом у Сергея Государь взглянул на меня… поднял стакан вина и проговорил: „Измайловский полк!“ За 7 лет службы в полку я ни разу не слыхал этого от Государя».

* * *

Все эти дни у Константина болела голова. Волнения, суета, внимание петербургского общества. «Собою владеть ты умей, научиться пора хладнокровью…» Он только в стихах умел давать подобные советы. Сам был спокоен только внешне, все бури носил в сердце. «Оттого оно и не выдержало», – скажет через годы дочь Татьяна.

На фамильном царском обеде в Аничковом дворце всё семейство поздравляло Константина с почетным назначением. Когда встали из-за стола, Великий князь подошел поблагодарить Александра III за обед и за милость.

– Я рад, что это решено. Но сознайся, Костя, ты согласился не без борьбы?

Константин молча кивнул.

– И все-таки хорошо, что ты воспользовался случаем, а то Бог знает, когда еще ты дослужился бы до командования полком. – Государь улыбнулся улыбкой давнего друга молодости.

Что он имел в виду? Неумение Константина делать карьеру и его скромность? Или угадывал свою недолгую жизнь?

Незадолго до полуночи военный министр прислал приказ, которым Константин был произведен в полковники за отличие. Он явился на выход во дворец в густых эполетах, при шпорах. Государь поздравил и шутя сказал: «Ты теперь почти генерал и заважничаешь».

Дагмара прикрыла улыбку шелком веера, а взгляд был мягким.

* * *

...

«Петербург. Пасха. – Я более не ротный командир.

На душе у меня грустно. Пришло это в светлый праздник. Я упрекал себя, что недостаточно благодарен Богу за те счастливейшие 7 лет, что командовал Измайловской ротой…

Люди выстроились в коридоре. Минкельде сказал, что хотя словами и нельзя выразить, что чувствуешь перед разлукой, но на прощанье хочется им благословить меня. Он вызвал Шапошникова. Вышел перед фронт Василий Александрович и заговорил: в руках у него была складная икона св. царя Константина и Николая-угодника, оббитая красным бархатом. Что он говорил – слово в слово не припомню, знаю только, что говорил хорошо, задушевно, со слезами в голосе. У меня тоже слезы выступили. Я велел людям зайти справа и слева и сам стал говорить… Потом с каждым поцеловался троекратно. Мне казалось, что я – словно покойник, и лежу в гробу, и что они один за другим подходят ко мне с последним целованием. Я сказал им: Христос с вами, – да только голос оборвался, и я окончательно заплакал».