К штыку приравняв перо...

— Тогда я учился в Москве и приехал в Абхазию в экспедицию. Экспедиция проводилась в селе Хуап, и я жил в семье Мирода. Уникальная семья, с глубокими абхазскими традициями! Здесь я и работал, и отдыхал. Тогда б этой семье жил еще ученый Вячеслав Чирикба, который сейчас работает в Голландии. Он собирал абхазский фольклор. Мирод нам помогал в экспедиции, сопровождал нас, рассказывал разные старинные предания Нам было очень интересно общаться с ним мы у него очень многому научились. Однажды утром я вижу — Мирод собирается на свое поле. Я попросил его, чтобы он и меня взял помогать. «Да ты что, мои односельчане меня будут ругать, если узнают, что я ученого взял пахать», — возразил он. Но я все же его уговорил. И вот я сижу на арбе, держу палку, а Мирод идет перед буйволами. Пришли на поле. Здесь я стал перед буйволами, а Мирод взялся за плуг, и так мы работали до обеда. Обед нам принесли туда же, в поле. Редко приходилось мне есть с таким удовольствием. Когда собрались отдохнуть после обеда, Мирод показал на большое дерево, стоящее метрах в десяти от нас, и посоветовал сесть именно под ним, так как, сказал он, там более чувствуется ветерок и гораздо прохладнее. В этом весь он — заботливый и внимательный Поработали мы хорошо, однако на второй день Мирод все же не взял меня. Пребывание в семье Мирода оставило у меня такое сладкое воспоминание, словно я снова побывал в детстве или в сказке с прекрасной природой… [13]

Однажды во время встречи в Санкт–Петербурге с большим другом Абхазии, участницей нашей Отечественной войны Ниной Поляковой, которая долгое время работала как археолог в экспедиции Мушни Хварцкиа в селе Хуап, я спросила ее, знала ли она Мирода.

— Конечно, — ответила Нина. — Ведь Мирод Гожба был сердцем и ангелом–хранителем нашей экспедиции. Его дом был и нашим домом. Для меня лично Мирод и его семья — близкие и родные люди… [14]

Действительно, всех, кто хоть раз увидел Мирода, притягивало к нему как магнитом Его взгляд, улыбка, жесты, манера разговаривать, обращаться с людьми — знакомыми и незнакомыми — все говорило о его удивительно доброй, тонкой, глубокой душе. Мирода считали своим близким другом и старики, и его ровесники, и молодые. И каждому казалось, что именно он для Мирода самый родной и близкий, потому что он действительно умел каждому дарить частицу своей души. Но больше всех, конечно, его понимала, ценила, поддерживала во всех делах его жена Нелли Куакуаскир–Гожба.

— В этом дворе стояло раньше большое дерево, — вспоминал поэт Геннадий Аламиа во время нашей беседы во дворе Мирода. — Дерево упало в те дни, когда Мирода привезли с фронта убитым. Наверное, и природа чувствует все, что вокруг происходит. Когда мы раньше приходили в этот дом, то представляли себе, что оставляем все свои грехи, проходя под тенью этого дерева, и входим в дом чистыми — как в храм нечистых, грешных этот дом не принимал. Мы приезжали сюда часто, оставляя свои повседневные заботы, чтобы здесь встретиться с самыми чистыми и самим очиститься, приезжали в дом, где жил дух истинного абхазца. Да, действительно, все лучшее из национальных традиций и обычаев таилось в душе этого человека. Рука цивилизации, часто разрушающая все традиционное, еще не коснулась души Мирода, этой истинно абхазской семьи… От соприкосновения с этой чистой душой и мы становились чистыми и безгрешными Получив заряд энергии и вдохновения от встречи с Миродом и его семьей, мы возвращались к своим делам И этой энергии нам хватало на долгое время для свершения добрых наших помыслов, потому что после общения с Миродом нельзя было совершать что–то плохое, данный им заряд был направлен только на положительные дела… [15]

Мироду было уже под шестьдесят, когда в Абхазии началась война. Конечно, он мог бы и не брать в руки оружие — его пламенное слово, обращенное к защитникам родной земли, значило бы не меньше, чем автомат. Да и дел в тылу во имя победы, в помощь фронту было немало. Но не таким человеком был Мирод, чтобы выбрать для себя путь более безопасный То, что он говорил, он должен был доказать делом. И потому пошел воевать вместе с хуапскими ребятами — и не просто наравне с молодежью, но, как всегда, впереди. Ведь он всегда был зачинателем — и когда организовал свой литературный кружок, и во многих других делах — так мог ли он теперь, когда над его родиной нависла смертельная опасность, поступить по–другому? На фронте он ни в чем не уступал молодым, а в перерывах между боями записывал все, что видел, с восхищением писал о героизме наших бойцов, о подвигах своих односельчан.