К суду истории. О Сталине и сталинизме

Но даже испытывая колебания и сомнения, эти люди не хотели считать себя соучастниками преступлений. И они заставляли себя поверить в Сталина, который якобы все знает и не может совершать ошибок. Культ Сталина стал для них способом успокоить свою совесть. Писатель А. Г. Письменный, написавший ряд книг и повестей, оправдывающих репрессии 30-х годов (например, роман «Приговор») и глубоко сожалевший об этом в последние годы своей жизни, писал в своих неопубликованных мемуарах: «Конечно, в то, что Иван Катаев, Николай Зарудин, Борис Губер, Михаил Лоскутов или Сергей Урнис или многие другие мои друзья – гвинейские шпионы или, скажем, анархисты-бомбометатели, готовящие покушение на Сталина, или мерзкие отравители общественных водоемов, или вражеские резиденты ...в это я поверить не мог. Как бы я сегодня ни пытался высмеять свои метания и, что же скрывать, когда все сказано, поиски душевного успокоения, – все же тогда прежде всего хотелось понять, да, да, повторяю еще раз, не только поверить, но и понять: что происходит?.. Но понять происходившее в те годы было невозможно. Можно было стать доносчиком, сойти с ума, покончить самоубийством, но если ты хотел жить – самый удобный способ для несчастного, растерянного, но честного человека, цепляющегося из последних сил за свое место в обществе, был, повторяю и тысячи раз буду повторять, – поверить. Поверить без рассуждений, без оглядок, без доказательств, – как верят в приметы, в бога, в черта, в загробную жизнь. Мысль, что все общественные действия могут быть вызваны преступными намерениями одного лица, присвоившего всю полноту власти, и что это лицо – Сталин, была кощунственной, была невероятной» [553] .

И, действительно, весь этот сплав противоречивых чувств и настроений, возникший в годы террора, являлся одной из важных причин длительности и прочности культа Сталина, который среди многих людей, переживших террор, сохранялся и в 60 – 70-е годы. Иначе говоря, между террором и культом Сталина была прямая и обратная причинно-следственная связь.

Разумеется, в иных условиях культ того или иного руководителя вовсе не ведет автоматически к массовым беззакониям и репрессиям. Многое зависит здесь от самого человека, облеченного чрезвычайными полномочиями. Но Советский Союз не может существовать в таких условиях, когда единственной гарантией не только прав, но и самой жизни его граждан являются главным образом личные качества руководителей партии и государства.

ОТСУТСТВИЕ ГЛАСНОСТИ И СВОБОДЫ КРИТИКИ

Главная газета большевиков не зря имела название «Правда». В 1917 году все партии пользовались свободой слова, но именно большевики сплотили вокруг своих лозунгов большинство рабочего класса и значительную часть солдат и крестьян. Борясь против царизма или буржуазного Временного правительства, большевики выступали за максимальную гласность и свободу критики. Но Сталину в борьбе против его политических противников, в его интригах, провокациях и демагогии не нужна была гласность и свобода критики. Вся деятельность НКВД в 30-е годы проводилась в глубокой тайне, и всякая попытка проникнуть в эту тайну сама по себе рассматривалась как преступление.

Стена молчания окружала, например, судьбу Постышева, Косиора, Чубаря, Эйхе, Рудзутака. Об аресте десятков и сотен других крупнейших деятелей партии ничего не сообщалось в газетах, об этом приходилось догадываться по разного рода намекам или получать краткую устную информацию. Газеты были полны призывов к борьбе против «врагов народа», но это не была «гласность». Поэтому даже и люди, более осведомленные, чем другие, знали, как правило, о репрессиях в своей отрасли, области, среде. Громадные масштабы террора ускользали и от их сознания. Этому же способствовала и вакханалия постоянных перемещений работников из одной области в другую, с одной должности на другую, которая была характерна для 1937 – 1939 гг. Было часто неизвестно – арестован или перемещен на другую работу тот или иной деятель партии. Даже родные арестованных часто ничего не знали об их судьбе. Подло обманывая родственников, органы НКВД чаще всего не сообщали им о смерти узников. Играя на иллюзиях и надеждах близких, органы НКВД придумали лживую форму о ссылке уже расстрелянных «врагов народа» в отдаленные лагеря «без права переписки».