К суду истории. О Сталине и сталинизме

Поэтому с полного согласия Ленина и руководства РКП(б) цензура печати в нашей стране была сохранена, хотя и значительно ослаблена в первые годы НЭПа. В своей программной статье «Свобода книги и государство» нарком просвещения РСФСР А. В. Луначарский писал: «Цензура! Какое ужасное слово! Но для нас не менее ужасные слова: пушка, штык, тюрьма, даже государство... Но мы считаем священными штыки и пушки, самые тюрьмы и наше государство, как средство к разрушению и уничтожению всего этого. То же самое и с цензурой... Тот, кто скажет нам: необходима цензура, приостанавливающая даже великие художественные произведения, если в них таится очевидная контрреволюция, нам нужен выбор, откладывающий до 3-й и 4-й очереди несомненно нужные книги по сравнению с книгами величайшей нужды, – тот будет прав. Человек же, который скажет: долой все эти предрассудки о свободе слова, нашему коммунистическому строю соответствует государственное руководство литературой, цензура есть не ужасная черта переходного времени, а нечто присущее упорядоченной, социализированной социалистической жизни, тот, кто сделает из этого вывод, что сама критика должна превратиться в своего рода донос или в пригонку художественного произведения на примитивно революционные колодки, – тот покажет только, что под коммунистом у него, если его немножко потереть, в сущности сидит держиморда и что, сколько-нибудь подойдя к власти, он ничего другого из нее не взял, как удовольствие куражиться, самодурствовать и в особенности тащить и не пущать... Эти симптомы, конечно, есть у нас, не может и не быть – слишком мы некультурный народ. Угроза превращения сильной пролетарской власти в ее младших агентах и случайных выразителях в полицейщину имеется налицо, и надо ее всячески избегать» [561] .

Но Сталин как раз и принадлежал к тем «младшим агентам и случайным выразителям», против которых предупреждал Луначарский. Сталин ни в какой степени не продолжил той тенденции на расширение свободы слова и печати, которая наметилась в начале 20-х годов. Напротив, под прямым влиянием Сталина уже с середины 20-х годов гласность в нашей стране непрерывно ограничивалась, в том числе и при обсуждении чисто партийных вопросов или проблем и перспектив социалистического строительства. Свободно высказывать свои мнения не могли не только «монархисты» или «анархисты», но и крупнейшие деятели самой коммунистической партии. Когда в 30-е годы Сталин добился единоличной власти, то он довел до небывалых масштабов и свой личный контроль над всеми источниками информации в нашей стране. Граждане нашей страны и члены партии не получали никакой другой информации, кроме той, которая была разрешена Сталиным и его помощниками. Ни один кинофильм не мог выйти на экраны страны, прежде чем этот фильм не будет просмотрен лично Сталиным. Идея пролетарской монополии на печать, которую Ленин предлагал исключительно как временную меру, была извращена Сталиным. Наша печать оказалась закрытой не только для враждебной критики и очернительства, но и для честной партийной критики тех извращений в политической, хозяйственной и культурной жизни, которых было так много в годы культа личности.

Еще Энгельс писал, что в такой стране, где все источники знания подчинены правительству, где ничто не может быть сказано, преподано, напечатано и опубликовано без получения предварительного разрешения правительства, очень трудно приобрести правильные взгляды. Но Сталин и не хотел, чтобы у граждан СССР формировались правильные взгляды. Он понимал, что отсутствие гласности не только позволяет ему лучше обманывать народ и партию. Отсутствие у советских людей, в том числе и у самых ответственных работников, той информации, которой располагал лишь один Сталин, делало во многих случаях его хозяином положения. Всем казалось, что Сталин знает гораздо больше любого из них, и это лишало людей уверенности в своих силах и правоте.