К свету

Центр гмины - административного района с населением около семи тысяч человек до вторжения - теперь располагался в деревне Видава, в пятидесяти с лишним километрах к юго-западу от того, что когда-то было региональной столицей Лодзь. Никто из 700 000 жителей Лодзи не пережил первоначальную бомбардировку, и потери в непосредственно прилегающих городских районах также были близки к общему числу ранее живших там. Если уж на то пошло, город Ласк, бывший центр гмины, был разрушен в то же время, вероятно, из-за расположенной там военно-воздушной базы, в результате чего погибло более четверти всего населения гмины. Выжившие после бомбардировки - не только из Лодзи, но и из всех крупных городов и большинства поселков покрупнее - бежали в фермерскую страну, которая избежала нападения, и предсказуемым результатом стал хаос, поскольку то, что осталось от местного правительства, рухнуло, а голодающие беженцы боролись за то, чтобы прокормить себя и своих детей.

Первоначально многие фермеры щедро делились, но это изменилось, когда на них обрушилась саранча, и они осознали, насколько полностью была опустошена их страна. Поскольку они поняли, что им понадобится эта еда, чтобы прокормить свои семьи перед лицом такого полного коллапса транспорта и всей другой инфраструктуры, которую люди принимали как должное. Когда это понимание охватило их, они начали отказываться кормить беженцев. Они начали прятать еду, чтобы защитить ее от мародеров, и организовывались, чтобы силой защищать то, что у них было.

Пока Людвик Лютославски... не изменил их мнение.

Никто не отрицал, что у фермеров есть собственная еда. Просто не имело значения, кому что принадлежало. Не перед лицом таких разрушений и голода. Таким образом, "накопительство" стало уголовно наказуемым деянием, и отряды солдат Лютославски - большинство из которых всего несколько недель назад были гражданскими лицами - прочесали все кладовые и амбары на фермах, чтобы это было совершенно ясно. Возможно, некоторые из них, даже большинство из них, сочувствовали фермерам, но это тоже больше не имело значения. Что имело значение, так это накормить как можно больше людей и одновременно создать хоть какую-то защиту на случай надвигающейся зимы, и люди бригадного генерала последовали его примеру.

Мареку Пеплиньски на самом деле не очень нравился Лютославски. У бывшего поручика была склонность к жестокости, которую он не стеснялся демонстрировать. Пеплиньски не мог решить, была ли эта жестокость всегда или это была реакция на кошмарную ситуацию, в которой оказался Лютославски. Если уж на то пошло, он не был уверен, сколько в этом было подлинного, а сколько театрального, призванного убедиться, что никто не бросит вызов ему или его авторитету. Повышенного до звания полковника старшего хорунжего беспокоила не сама жестокость. Поддерживать какое-то подобие порядка, справляться с потоком беженцев и каким-то образом кормить людей - по крайней мере, пока - требовало определенной степени жестокости. Нет, что его беспокоило, так это то, что он совсем не был уверен, что Лютославски все еще знает, насколько это было вызвано необходимостью, а насколько принадлежало его... настроению по умолчанию. До сих пор он, по крайней мере, отдавал обвиняемых в накопительстве, воровстве или насилии под трибунал, прежде чем расстреливать их, но за последние пару месяцев он казался все менее и менее устойчивым. И это пугало Пеплиньски. Зима схватила бы их за горло в течение нескольких недель, и, к лучшему это или к худшему, Лютославски был ядром гмины Видава и ее выживания. Если он действительно терял стабильность...

Кто-то резко постучал в приоткрытую дверь, а затем Шиманьски махнул рукой высокому, широкоплечему светловолосому мужчине, проходившему через нее. Новоприбывший, безусловно, выглядел славянином, но он был невероятно опрятен, явно хорошо питался и безупречно одет в то, что действительно выглядело как форма вооруженных сил Соединенных Штатов. Хотя, как понял Пеплиньски, на его погонах были изображены четыре мальтийских креста капитана украинской армии, а не серебряные планки, которые должен был носить американский офицер.

- Капитан Ушаков, пане полковник, - четко произнес старший хорунжий.

- Капитан, - сказал Пеплиньски немного настороженно, затем кивнул Шиманьски. - На данный момент это все, старший хорунжий.

- Да, пане.

Хорунжий еще раз ненадолго вытянулся по стойке смирно и удалился, не без настороженного косого взгляда со стороны, когда оставил своего полковника наедине с незнакомцем.

- Итак, капитан, - сказал Пеплиньски, когда дверь за ним закрылась. - Я так понимаю, вы хотите увидеть бригадного генерала?

- Да, сэр. Я действительно был бы признателен за несколько минут беседы с бригадным генералом Лютославски, - ответил незнакомец - Ушаков. - Понимаю, что уже довольно поздно, однако есть определенные... действующие логистические ограничения. - Он слегка улыбнулся. - Боюсь, что пройдет некоторое время, прежде чем я смогу договориться о том, чтобы быть здесь в его обычное рабочее время.