К вам обращаюсь, дамы и господа

Сей элегантный начальник штаба оказался очень пунктуальным человеком. Он приходил на работу ровно в десять утра и уходил в три часа пополудни. Обеда себе не заказывал, а довольствовался своим американским какао. Читать и писать по-армянски не умел, и всю корреспонденцию вёл на русском. Я готов был простить ему это: воспитывался он в России, но поскольку имел хорошую военную подготовку, был специалистом — народ нуждался в нём. Меня тревожило полное отсутствие в нём национального самосознания. Даже карта у него в кабинете была не Армении, а Крыма, где воевал генерал Врангель. Сколько раз я видел, как он стоит в глубоком раздумье перед этой картой. Отмечая синей чертой позиции Белой и Красной армий на Крымском фронте, он казался совершенно безразличным к позициям турецких и армянских войск. Душой он, видимо, был с генералом Врангелем в Крыму. Начальником нашего штаба должен бы стать великий полководец, а в этом человеке не было ничего великого.

Военным министром оказался крестьянский вождь из Сасуна, то есть один «из наших»[30]. По утрам, приступая к своим обязанностям, я брал у него шляпу и плащ, как только он входил, и почтительно вешал на вешалку в кабинете. Заметив, что у этой потрёпанной шляпы недоставало подкладки, и что плащ у него поношен, я проникся к нему ещё большей симпатией. В полдень я приносил ему борщ с чёрным хлебом, ровно столько, сколько получал рядовой солдат, я надеялся, что он не доест обеда, а оставит его мне, но он всегда всё съедал. Он тоже не оставлял впечатления человека, подходящего для такого ответственного поста. Ведь наша республика воевала не с курдскими партизанами, а вела настоящую войну международного значения с отборными турецкими дивизиями под командованием первоклассного генерала. А министру, казалось, нечего было делать, да и начальник штаба не выглядел особенно занятым. Мне трудно было это понять. Я думал, они должны находиться на работе по десять часов в день, отдавать приказы, звонить по телефону, отправлять срочные донесения, но из-за такого их непонятного бездействия мне самому почти нечего было делать.

Я заглядывал им в лица, чтобы узнать о делах на фронте. У военного министра было жёсткое лицо, и невозможно было понять, о чём он думает. И разговаривал он редко. Я не встречал более молчаливого человека, чем он. Лицо его никаких чувств не выражало. А на красивом лице начальника штаба никогда не бывало признаков беспокойства или умственного напряжения.

Командующий войсками генерал Назарбекян, о котором я так много слышал, был высоким, седовласым мужчиной с усталыми глазами и тяжёлыми веками, он носил форму русского генерала с синим крестом Св. Георгия на шее. В нём было что-то от убелённого сединами Арарата, но, как и начальник штаба, он говорил и вёл переписку на русском языке. Каждое утро, до его прихода, я разглядывал его большую военную карту на стене, — у него, по крайней мере, была карта Армении, — и изучал трагическое развитие войны. Хотел бы я знать, переживал ли он мучительную душевную боль, когда каждый день, передвигая назад синюю черту, сдавал туркам ещё одну часть территории, освящённой останками наших предков и кровью крестьян-солдат? Черту всегда отодвигали назад и ни разу вперёд. Я не мог не думать, что он исполняет свои обязанности главнокомандующего так, как исполнял бы их назначенный на его пост любой генерал-иностранец. Был он слишком стар, и ему давным-давно пора было уйти в отставку. Нам нужен был человек, который бы лично повёл войска на фронт, воодушевляя их, побуждая к героическим усилиям.

Я переживал одно разочарование за другим. Наша армия, какой я её видел, действовала неумело или же находилась в руках людей совершенно равнодушных. Словом, у нас не было нужных людей, настоящих армян во главе войск. Я не мог отвязаться от этой мысли даже когда читал, а на чтение времени оставалось предостаточно. Механически прочитав странички две из «Отцов и детей» Тургенева или из «Отелло» Шекспира (в армянских переводах) и не понимая прочитанного, я прерывал чтение и прислушивался к грохоту орудий на Араксе.

Пал Карс. Сдача этой ключевой позиции означала поражение нашего фронта, но на начальнике штаба эта катастрофа, казалось, совсем не отразилась; он приходил на работу в штаб ровно в десять, выпивал свою чашку какао ровно в одиннадцать и уходил ровно в три. В военном министерстве всё шло своим чередом; те же безразличные лица генералов и полковников.