К вечеру дождь

На тридцать четвертой минуте легонький наш Махотин протащил-просеменил правым краем и, пофинтив между двумя защитниками, навесил в штрафную поближе. Там еще двое-трое, стукнулись, и в суматохе от везунца Санькова мяч влетел. Боковой мигом флаг вверх: штука! Маштаков, Чупов, Паша Литвиненко и те из ребят, кто за судьей уже следили, откровенно оборотились и наблюдали за ним в упор. Если «закупленный», сейчас, мол, и проверится все. Пошел, побежечкой тонконого затрусил, ножки рыжие под государственными черными трусами так и замелькали у всех на виду. Длинный потом с фистульным разливом свисток. И указательный палец в центр поля. Так-то.

Го-о-о-о-о-о-о-ол-л!

Трибуны ошарашенно помалкивали: ихним воткнули-то.

Литвиненко бурым зоопарковым медведем заходил от штанги к штанге в ужасающем волнении.

Это уже пошло какое-то вдохновение! Гера Чупов долбанул метров с сорока по верхней штанге, — аж выгнулась: давай, бей по мне, Чупов! — аж закачалась вся. Сычугин с лавочки, бледный, поднялся, дыхнуть не смел, какая тут замена! Не спугнуть, не нарушить. И прошел левым краем в завершение ножом сквозь масло Маштак и влил, влил вторую им. Тихо, без суеты, в левый нижний уголок. Щечкой.

2:1. П о б е д а  н а  в ы е з д е. Так и ушли.

«Молодцы хлопцы!» — выкрикнул кто-то на трибуне, но пристыженно смолк. Свои, свои все же проиграли-то.

В раздевалке сидели не шевелясь. Маштаков, похудевший, привалился к стене в уголочке. Литвиненко расшнуровался, стащил майку, попыхтел-попыхтел, да и не нашел ничего лучше, как то же самое повторить: «Закупили, вишь, суки, ну!» И пошло-посыпалось. Саньков, за ним Гера Чупов, Маштаков, а там уж все, даже и Сычугин: «Гхы-гха-гха! Хго-хго-хга! Бу-хга-хга!» Вахтерши-гардеробщицы, буфетчица в буфете и желтоволосый набриолиненный судья в судейской слышали сей молодецкий смех. Слышал в просторном, украшенном вымпелами и знаменами кабинете смех и Лев Глебыч, приотодвинув для такой цели от волосатого уха теплую телефонную трубку.

* * *

Самое любопытное, что на очередной спортивно-дисквалификационной комиссии в Москве, которая собирается раз в неделю, случай с Шалыгиным не был расценен как спровоцированный. Мало того, зловредный слушок об имевшем якобы место «закуплении» компетентно был признан ошибочным, от бессилия пущенным теми, кому ехидное злопыхательство удобней трудной и кропотливой работы по охвату и усилению.

Не было, мол, не существовало в природе никакого-такого «закупления». Поблазнилось нашим ребятам с тяжелой аутсайдерской их судьбы.

* * *

— А захотел бы, Фень, — хвалился, как бы размышляя сам с собой за ужином, Лев Глебыч. — Я бы вон тойной трубкой один их всех одиннадцать обыграл! Не веришь, Феня? Марадон-то этих.

Красивая еще, полная и плавная Феня, чемпионка республики на 110 метров с барьерами в 196… году, ничего не возражает мужу. Вздыхает лишь слегка.

— Ты полагаешь, что нет, что ли, Фень?

Феня пожимает приятно полнящими рукава халата плечами: ну почему же де нет, Лёвчик? Весьма вероятное дело. И обыграл бы!

Фене б поспать, однако и телевизор охота после программы «Время» поглядеть, к тому же вот и посуда.

— Обыграл бы без всякого! — не замечая настроенья жены, гнет, развивает запавшую мысль Лев Глебыч. — Ну посуди сама! Ведь сделай я эдак, да после ты, да другой-третий за тобою, так за каким лядом тогда вся эта наша жизнь проистекает? Из-за хлеба-масла, что ль, этого? — На закругленном мельхиоровом ноже Лев Глебыч насмешливо демонстрирует Фене кусочек желтого ослабевшего в тепле масла. — Что? Не знаешь ты? Ладно, я тебе скажу! Скучно, скучно сильно сделается! Не веришь? Думаешь, было б хлеб-масло, невинность-то мы свою как-нито поизладим? — Он как бы смотрит и не смотрит на нее, сам с собой. — А напрасно, Фень, напрасно ты так. Это недозрелость в тебе, Фень, безкультура еще твоя. Ты бы, Феня, вот что…

Феня зевает. Щадя Льва-Глебычево самолюбие, зевок она совершает умело, в уши куда-то, а Лев Глебыч, хоть он и засек его, разошедшись в витийстве, прощает ей этот небольшой срам. Пусть, пусть, дескать, зевает Феня! Дело не в этом. А дело в том, что, как ни крути-ни перекручивай, а не явись на земле Льва Глебыча, хрен бы с постным маслом построился у Города стадион. Вопреки лимитам и отсутствию дотаций… Пускай для показухи больше, для начальственных Льву Глебычу благодарностей за чистоту и красивых попугайчиков на первом этаже замечательной трехэтажной трибуны, пусть с липовыми душевыми и почти отсутствием разрушающих его великолепие спортсменов, но ведь живой и всамделишный, из небытия родившийся Стадион. С лучшим, кстати сказать, по республике травяным специализированным покрытием.

— Я к тому, Феня, что что проку-то в любом распрекрасном самом будущем, ежели я, к примеру, ихые все игры закуплять теперь начну? А, Феня? А?

Феня звякает в раковине тарелками и зевает уже на полную, всласть, пользуясь, что в поле зрения мужа лишь один ее беленький уютный затылок.