К вопросу о чужой боли

К вопросу о чужой боли

Я не знаю, в какую больницу его увезли. В нашем полуторамиллионном городе много больниц. Я не знаю ни его фамилии, ни настоящего имени, чтобы справиться в «скорой». В поезде, помнится, его называли по-разному: Гоша, Сережа, а то и просто Псих…

Все-таки я думаю, что Гоша не умер. Он сжег себя, но умереть ему, наверное, не так просто — природа не позволит. Потому что Гоша не просто человек, а явление этой самой природы, ее вдохновение. Пусть он трижды псих, но он в чем-то — предтеча будущих людей. Обычные смертные не умеют так тратить себя.

Впервые я увидел его весной, в электричке.

Я и мой друг Костя Горчаков живем в районном центре, а на работу ездим электричкой в другой город. Обычно семичасовой. На вокзале пересаживаемся в троллейбус, который останавливается напротив нашего института минеральных ресурсов, а там расходимся по разным лабораториям. До первого перекура, разумеется.

Езда эта стала уже почти машинальной. Мы садимся и один и тот же вагон, если есть места — на одну и ту же лавку. Так же, не сговариваясь, минут за пятнадцать до прибытия выходим в тамбур покурить…

В тот день поезд немного опаздывал. Мы уже перекурили, а моста через Днепр все не было — только начался пригород. Слева по ходу электрички на город заходила грозовая туча, развесистая и дремучая, будто старые липы во дворе нашего института.

— Первый гром, — сказал Костя, когда в перестук колес вплелось глухое ворчание.

Мы вернулись в вагон. В вагоне было необычно тихо, все смотрели на худенького среднего роста человека, который стоял посреди прохода и напоминал молодого взъерошенного петуха, приготовившегося к драке. Он вздрагивал от внутреннего напряжения, вглядывался в окно, где выстраивала свои боевые порядки гроза. На узком лице топорщилась борода, фанатично горели голубые, глубоко посаженные глаза.

— Это Гоша, — шепнул мне Костя. — Заклинатель дождя. Сейчас начнется…

Человек вдруг выбросил вверх руки, сжал кулаки — так, что побелели костяшки — и протяжно закричал, раскачиваясь всем телом:

— Будь проклята туча!

— Будь проклята гроза!

— Будь проклята грязь!

После каждой фразы-вскрика он замирал на миг, будто вслушивался в только ему ведомые отголоски каких-то небесных событий. Весь вид его и даже голос — гневный, угрожающе-повелительный — говорили, что Гоша ничуть не сомневается в действенности своих проклятий.

—Будь проклята туча!

Высокий, даже пронзительный дискант (как мне показалось тогда) возносился над вагоном, над поездом, над всем пригородом, затихшим перед первыми шквалами грозы.

— Да здравствует солнце! — требовал он, прикрыв свои слепые от страсти глаза.

Внезапно заклинатель дождя рухнул на пол. Я хотел подбежать, помочь, но меня остановил Костя:

— Не трогай… Я уже раз видел, да и люди рассказывали. Он сам отойдет. Выдохся Гоша. Как говорят спортсмены — выложился.

— Кто он? — Я прицепился к Косте основательно, однако узнал не так много.

Говорят — железнодорожник. Прошлым летом, помнишь, когда был тот страшный ливень, у него какая-то беда случилась. Никто толком не знает. Так вот. С тех пор Гоша и гоняет тучи.

— Как так гоняет?

— Ты же выдел. Входит в транс — и заклинает. Между прочим, — Костя лукаво прищурился, — ты заметил, что в этом году нас еще ни разу не прихватил в пути дождь? Бьюсь об заклад — над городом сейчас будет поливать, а возле вокзала даже капли не упадет.

— Глупости какие! Мистика! — Я не поверил ни единому его слову.

Костя заговорил о биополе, телекинезе, потом мы стали прикидывать массу тучи и не заметили, как поезд подошел к вокзалу.

Вышли на перрон, все еще заканчивая вычисления. И вдруг я остановился, пораженный. Там, дальше, вверх по проспекту и на холмах, шел дождь, а здесь было сухо и пыльно, в глубоком проеме тучи преспокойно улыбалось солнце.

Он ел свекольник, не глядя в тарелку. Взгляд его пребывал сейчас за четыре дома отсюда, возле почтового отделения, точнее — возле киоска, в котором сварливая и толстая женщина продавала карточки спортлото. Он уже четвертый день ясно видел под грубой корой асфальта трехдольный лопнувший каштан. Видел и два толстых бледных ростка, которые боролись-боролись, щебенку раздвинули, а сквозь битум пробиться так и не смогли — у киоска место бойкое, затоптанное. Он страдал от невыносимой боли. Ростки болели в левой руке, в запястье. Вчера, уходя на работу, он попросил тетку перевязать руку, но тугой бинт только усиливал боль. Сегодня он перекладывал с Егорычем шпалы и всякий раз морщился: дался ему этот каштан! Не может он, обычный человек, всех спасти, все настроить в природе, как надо. Да и кто знает — как надо? Может, этому каштану положено сгнить, а какому-нибудь семечку акации, наоборот, — прорасти и выбиться в деревья?

Он подумал так — и вдруг знакомо и уже не так остро защемила душа, и оттуда, из скрытого, пришла другая мысль: «Нет, не положено! Никому не положено гнить! Ничему! Ты же можешь! Зачем же ты мучаешь и себя, и растение?»

Гоша прикусил ложку, шумно вздохнул, будто застонал, и стал быстро доедать свекольник.