К вопросу о чужой боли

В комнате, зашторившись от солнца, сумерничали тетка и ее подруга — соседка Мария Николаевна. Разговор шел тихий, но отдельные фразы залетали и в кухню. Залетали и садились на Гошу, будто паутина. И рад бы не слушать — само в уши лезет.

— Хоть есть начал, — вздохнула соседка. — И то слава богу.

— Опять-таки не по-людски, — прошелестела горестно тетка. — Первых полгода почти вовсе не ел. Правда, телом не пал, хоть и работа у него тяжкая. А с весны, с апреля где-то оно и началось… Что много ест, то на здоровье. Но здоровья как раз и нет, Мариюшка…

Гоша звякнул ложкой о дно алюминиевой миски — подружки испуганно притихли. Налил еще свекольника. Разговор в комнате возобновился.

— Потом худорба к нему пристала. Он ест, а оно его ест.

— Что оно? — насторожилась Мария Николаевна.

— Да горе же его, переживание. Я к знакомой врачихе сходила. Спрашиваю — чего он так ест не по-людски. Полкило сахару за раз, на фрукты прямь бросается…

Разговор старушек уплыл куда-то в сторону, затих, словно их сон сморил. Потом снова послышался шепот:

— Она и говорит: «Это ему, мол, углеводов не хватает, энергии. На работе, мол, сжигает». А я, Мариюшка, думаю иначе. Физическая работа у многих, она так людей не сушит. Другое его гложет. Огонь у него внутри, огонь. Вот он и сжигает. И пищу, и человека.

— На шо ж она идет, эта энергия? — удивилась Мария Николаевна. — На одно горе много.

Гоша вымыл после себя посуду. Перебрал в памяти все подходящие предметы, но ничего, кроме кухонного топорика, в теткином хозяйстве не обнаружил.

— …Да что те врачи понимают, — уже сердито, а потому и громко сказала тетка. — Говорят: в общем, мол, нормальный, только большая психическая травма. А как это «в общем»? Человек или нормальный, или больной. Тогда пенсию человеку дайте. Как же, жди, они дадут…

— Тяжко ему, — согласилась соседка. И, приглушив голос, зашептала: — На его месте всяк ума б тронулся. Так любились, как голубочки, а тут… выплывает. И дитя…

Гоше перехватило дыхание. Оттуда, из скрытого, вдруг выплеснулся огонь, обпалил горло, глаза. Все красным стало, заколебалось, уходя в свинцово-черную тучу.

— Врете, старые, — прохрипел он, слепо двигая ладонями по столу. Миска полетела на пол. — Она вышла ко мне…

Из скрытого, из прошлого лета, пришло видение.

…После тысячи остановок, наполненная гулом небывалого ливня и людским ропотом, электричка наконец доползла до вокзала.

На привокзальной площади двигалась глубокая грязно-желтая вода, с шумом уходила за деревья.

«Потоп! Настоящий потоп!» — то, что жило, пока он ехал, в подсознании, вдруг оформилось в огромный и черный, как эта вода, ужас:

«Как там Оля, Сережка? Квартиру, конечно, залило. Дом-то в низине… А они, наверное, у соседей… К соседям, конечно, поднялись…»

Он побежал. По пояс в воде, скользя и падая, потому что каждый раз нога уходила неведомо куда.

Будто в бредовом сне Гоше виделось: ворочается, громыхая, фиолетовая утроба тучи, а рядом, сквозь сломанные ветки акации, выглядывает яростный глаз солнца; среди затопленных автомашин слепо тыкается в разные стороны бронетранспортер, пытаясь выбраться на трамвайную колею; посредине проспекта… плывут две лодки, ими управляют молоденькие милиционеры в форменных рубашках и черных трусах; какие-то люди, возгласы — и над всем этим несмолкаемый гул воды, которая идет с холмов к Днепру.

«Оля! Сережа! Где вы?»

Он давно вымок, сбил ноги — падал, вставал, выныривал.

Вот и его улица. Но нет, это ущелье, где бушует горная река. Быстрее! Туда! Может, нужна какая помощь, может, ждут не дождутся.

Его сбило с ног, понесло. Гоша этому даже обрадовался — так быстрее. Полуплыть, полукатиться, полутонуть гораздо быстрее, чем брести по грудь в бурлящем омерзительном потоке из мусора, песка и воды.

Ворота! Вот его двор. Он кинулся вправо, ударился всем телом о столб. Боже, почему столько воды, где же окна?!

Он вдруг заскулил, застонал монотонно и страшно, предчувствуя, будто собака, беду.

Лестница. Бросился вниз — вода по грудь, по шею, еще прибывает. Откуда? Неужели из двери?

«Оленька! Сережа!»

Ломая ногти, стал тянуть скользкую дверь.

«Бог, черт, дьявол, природа! Только не их! Пожалейте их! Кого угодно — меня, лучше меня… Только не их!»

Дверь вдруг резко поддалась — хлынул поток. И вместе с ним к Гоше как бы ступила жена. В чем-то тонком и разорванном, холодная и тяжелая. Она держала Сережку на вытянутых руках (вода подступала, она поднимала сына — обожгла догадка). Его маленькая Оля вдруг оказалась тяжелее тучи, умиравшей за его спиной. Она упала на него, как бы подавая пятилетнего Сережку закоченевшими руками, личико сына оказалось совсем рядом, оно глядело куда-то в сторону. Они оба молчали — Оля и Сережа — и он закричал, захлебываясь, падая со ступенек, пытаясь одновременно взять на руки и жену и тельце сына…

— Гоша, Гошенька, — теребила его перепуганная тетка. — Попей водицы. Не кричи так, сердечный. Не майся. Прости меня, дуру старую. Ни слова больше… Никогда!

— Никогда, ни в жисть, —повторяла за ней Мария Николаевна и трясла головой, глотая слезы.