К западу от Октября

Так оно и было, пока всё шло хорошо, и надо сказать, длилось это довольно долго; французы в таких случаях говорят parfait, американцы — perfection[19], имея в виду помешательство, от которого не излечиться до конца жизни.

После того предзакатного часа, проведённого на памятной кинолестнице, потянулась беззаботная череда смешливых дней, знаменующая самое начало и стремительное развитие любого бурного романа. Они прекращали смеяться только для того, чтобы начать целоваться, и прекращали целоваться только для того, чтобы посмеяться над своей чудесной и удивительной наготой, когда видели себя со стороны на кровати, необъятной, как сама жизнь, и прекрасной, как утро.

Восседая посреди этой дышащей теплом белизны, он закрывал глаза, покачивал головой и торжественно заявлял:

— Нет слов!

— А ты придумай! — подначивала она. — И скажи!

И он говорил, и они опять летели в бездну с земли.

Первый год был просто сказкой и мечтой, которая вырастает до невероятных пределов, если вспоминаешь о ней тридцать лет спустя. Они бегали в кино, на новые фильмы и на старые, но в основном на фильмы Стэна и Олли. Все лучшие сцены они выучили наизусть и разыгрывали их, проезжая по ночному Лос-Анджелесу. Чтобы ей было приятно, он говорил, что детство, проведённое в Голливуде, наложило на неё неизгладимый отпечаток, а она, чтобы доставить удовольствие ему, делала вид, будто он всё тот же парнишка, который когда-то катался на роликовых коньках перед знаменитыми киностудиями.

Однажды у неё это вышло особенно удачно. Почему-то она решила уточнить, где именно он гонял на роликах, когда чуть не сбил с ног Уильяма Филдза[20] и попросил у того автограф. Филдз тогда подписал книгу, отдал её обратно и процедил: «Держи, стервец!»

— Давай съездим туда, — предложила она.

В десять вечера они вышли из машины напротив студии «Парамаунт», и он, указав на тротуар рядом с воротами, сказал:

— Вот здесь это и произошло.

Тут она обняла его, поцеловала и нежно спросила:

— А где ты сфотографировался с Марлен Дитрих[21]?

Он перевёл её на другую сторону и остановился шагах в пятидесяти.

— Марлен стояла на этом самом месте, — сказал он, — в последних лучах солнца.

На этот раз поцелуй длился ещё дольше, а месяц уже выплыл из темноты, как из шляпы неумелого фокусника, и залил светом улицу перед опустевшим зданием. Её душа струилась к нему, будто из склонённой чаши, и он отпил, вернул чашу обратно и преисполнился радости.

— Ну, хорошо, — тихонько сказала она, — а где ты видел Фреда Астера[22] в тысяча девятьсот тридцать пятом, Роналда Колмэна[23] в тридцать седьмом и Джин Харлоу[24] в тридцать шестом?

Они до полуночи объезжали эти места в разных концах Голливуда, подолгу стояли в темноте, она целовала его, и казалось, всё это будет длиться вечно.

Так прошёл первый год. В течение этого года они ежемесячно, а то и чаще, поднимались и спускались по той длинной лестнице, на полпути откупоривали бутылку шампанского и как-то раз сделали невероятное открытие.

— Наверно, всё дело в наших губах, — сказал он. — До встречи с тобой я и думать не думал, что у меня есть губы. У тебя самые волшебные губы на свете: из-за этого мне начинает казаться, что и в моих есть какая-то магия. Ты до меня целовалась с кем-нибудь по-настоящему?

— Никогда!

— Я тоже. В жизни не задумывался, какие бывают губы.

— Твои — чудо, — сказала она. — Не утомляй их разговорами, лучше поцелуй меня.

Впрочем, к концу первого года обнаружилось кое-что ещё. Он работал в рекламном агентстве и был привязан к одному месту. Она работала в бюро путешествий, и её ждали служебные поездки по всему миру. Раньше они об этом как-то не думали. Осознание пришло, как извержение Везувия; когда вулканическая пыль начала оседать, они внезапно поднялись среди ночи, переглянулись, и она еле слышно сказала:

— Прощай…

— Что? — переспросил он.

— Мне видится прощание, — сказала она.

Ему бросилось в глаза, что её лицо затуманила печаль, но не такая, как у экранного Стэна, а её собственная.

— Как у Хемингуэя в одном романе — ночью двое едут в машине и говорят: как нам хорошо было бы вместе, а сами знают, что всё кончено,[25] — сказала она.

— Стэн, — проговорил он, — причём тут роман Хемингуэя? Это же не конец света. Ты меня никогда не покинешь.

На самом деле это был вопрос, а не утверждение; она соскользнула с кровати, а он протёр глаза и спросил:

— Что ты там ищешь?

— Дурачок, — сказала она, — я стою на коленях и прошу твоей руки. Женись на мне, Олли. Полетим вместе во Францию. Меня переводят в Париж. Нет, ничего не говори. Молчи. Совершенно излишне распространяться о том, что в этом году я буду зарабатывать нам на жизнь, а ты будешь писать великий американский роман…

— Но ведь… — начал он.

— У тебя есть портативная печатная машинка, бумага и я. Ну что, Олли, едем? Так уж и быть, жениться не обязательно, будем жить во грехе, но давай полетим вместе, прошу тебя.

— А вдруг через год всё рухнет, и мы окажемся в западне?